Рецензия на книгу

• 

  Аноним23 апреля 2016 г.

  Я иногда себя презираю... не оттого ли я презираю и других?.. Я стал не способен к благородным порывам; я боюсь показаться смешным самому себе.
  

  Свою рецензию, как и почти все предыдущие, я начну издалека. Как обычно, был обычный тихий серый вечер апреля, ничто не предвещало беды. Я спокойно дочитывала "Сказку о самоубийстве", и тут внезапно меня словно ударило молнией: в моей душе появилось острое, просто непреодолимое желание приобщиться к русской классике. Это желание было таким сильным, что в тот момент я пожалела, что не являюсь Змеем Горынычем, и у меня нет трех голов, которые бы могли одновременно читать три разные книги, эх...Но, сейчас речь не об этом. Мой выбор внезапно пал на "Героя нашего времени". Как и все люди, мы читали это произведение в школе классе эдак в 8 или 9, уже не помню точно. Что до "списка литературы на лето", то я всегда все читала сама, по своей доброй воле; как сейчас помню: лето, пасмурно, идет мелкий дождик, а я сижу на диване и читаю Лермонтова.
  Перечитав "Героя нашего времени" сейчас, будучи уже в более-менее сознательном возрасте, перечитав его по своему собственному желанию, я с твердой уверенностью могу сказать, что мой Печорин в 14-15 лет и Печорин в 21 - это совершенно два разных человека; это как черное и белое; как чай и сок, если можно так сказать. Помню свои детские ощущения от прочитанного, помню, как не поняла даже самой сути названия: почему герой, почему именно нашего времени? Какого это "нашего" времени? При чем тут вообще все это? Кароче, "Героя нашего времени" я тогда не поняла совершенно... Наверное, я еще не была подготовлена к нему или, как бы сказала моя мама: "Ты просто не пропустила произведение через себя".
  В этот раз все было иначе. Я по доброй воле взяла в руки книжку с твердым намерением разобраться, что за герой, какого времени и почему о нем написано так много. Признаться честно, мне было нелегко, все же авторский слог немного тяжеловат для меня, любительницы скорочтения, но я не сдавалась. Три или четыре раза я начинала читать произведение, и вот, наконец-то, я его дочитала (ну, либо же, все дело было в том, что я читала его ночью, дико устав после педагогической практики за день, не знаю) и я в восторге. Ничего более живого, натурального, эксцентричного и такого...реального я еще не читала. Все же, классика есть классика, как ни крути. Это то, что будет вечным. Через года и века образ Григория Печорина будет актуальным.
  Печорин сам по себе удивительнейший человек с тонкой душой.
  

  
  Славный был малый, смею вас уверить; только немножко странен. Ведь, например, в дождик, в холод целый день на охоте; все иззябнут, устанут — а ему ничего. А другой раз сидит у себя в комнате, ветер пахнет, уверяет, что простудился; ставнем стукнет, он вздрогнет и побледнеет; а при мне ходил на кабана один на один; бывало, по целым часам слова не добьешься, зато уж иногда как начнет рассказывать, так животики надорвешь со смеха... Да-с, с большими был странностями, и, должно быть, богатый человек: сколько у него было разных дорогих вещиц!..

  Мне кажется, я не имею никакого морального права так говорить и проводить подобное сравнение, но мне, почему-то показалось, что он и Аляска Янг из книги Джона Грина чем-то похожи. У них у обоих есть свой собственный "лабиринт страданий" (моя излюбленная тема), они оба блуждают по нему не в силах вырваться, и оба понимают слишком много из того, что происходит в окружающем их мире. Главный герой носит маску, он скрывает свое истинное я от всех вокруг. Когда-то давно как мне кажется, ему сделали очень больно, и он замкнулся, ушел в себя и
  

  
  Я стал читать, учиться — науки также надоели; я видел, что ни слава, ни счастье от них не зависят нисколько, потому что самые счастливые люди — невежды, а слава — удача, и чтоб добиться ее, надо только быть ловким.

  Печорин - раб своих демонов.
  

  
  Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною: всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те же звуки... Я глупо создан: ничего не забываю, — ничего!

  Он помнит. И это его главная ошибка. Ведь
  

  
  радости забываются, а печали никогда...»

  Его жизнь настолько трудна и непроста, что кажется, будто бы никто не в силах его понять. Печорину, как и любому другому человеку, нужно одного: понимания. Иногда нужно, чтобы кто-то просто был рядом с тобой, чтобы ты знал, что тебе есть на кого опереться. Нужен кто-то, кто будет смотреть на мир так же, как и ты сам.
  

  
  Да, я уже прошел тот период жизни душевной, когда ищут только счастия, когда сердце чувствует необходимость любить сильно и страстно кого-нибудь, — теперь я только хочу быть любимым, и то очень немногими; даже мне кажется, одной постоянной привязанности мне было бы довольно: жалкая привычка сердца!

  Бэлла поразила меня своей чувственностью, наивностью (да-да, именно так) и одухотворенностью. Возможно, я немного странная, но именно это я и увидела в трагической истории любви Печорина - попытку обрести простое человеческое счастье и душевный покой.
  Княжна Мери показала мне Григория Александровича во всей красе, позволила окунуться в его внутренний мир и понять всю сложность его души.
  О Лермонтове и о Печорине было уже написано немало строк, и я уверена, что еще будет написано столько же.
  Классика есть классика, друзья мои.
  На этом мой скромный опус подошел к своему логическому завершению.
  Ну не умею я хвалить книги, не умею.

  
  Я был скромен – меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, – другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, – меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, – меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду – мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние – не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, – тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочел ее эпитафию.

  11

  112