Рецензия на книгу

• 

  Аноним28 июля 2025 г.

  Вечная любовь (рецензия andante)

  Под таким неказистым, словно бы заколдованным названием рассказа Набокова, скрыта пронзительнейшая история любви, достойная стать Евангелием любви, с её вечной трагедией в этом безумном мире.
  Быть может, этот рассказ — одна из лучших вариаций мифа об Орфее и Эвридике.
  Почему лучшая? Потому что Эвридика — находится в сумерках памяти сердца Орфея и лишь от него самого, от их общей любви, в которой они оба обнялись, (словно любовь — это высшая память и мысль о любимой, себе и мире) зависит, выйдут ли Орфей и Эвридика, из ада — на свободу, не оглянутся ли на прежние обиды, страхи, сомнения?
  И.. что самое сложное: не оглянутся ли на мир, с его безумными и увечными законами истин, морали, норм, вечно распинающих любовь?

  Но если сама жизнь — это ад, то куда можно выйти? На что оглянуться? Где может отдохнуть взгляд?
  Закрыть глаза и довериться любви, ощущая тёплую ладошку милой, смуглой Эвридики, в своей руке.. и не важно, это будет живая ладошка, тень ладошки, письмо, милая заколочка для волос, в виде бабочки, или каштановый локон: главное, не смотреть ни на что, кроме любви, ибо сама жизнь и этот безумный мир — враги любви: обернёшься хоть раз на них — потеряешь любимого человека — навсегда.
  Быть может, это самая выстраданная истина любви, к которой приходят не все, или многие.. но слишком поздно.

  Вчера я навещал папу на кладбище.
  Дождик только прошёл, и на траве и на улыбчивой листве какого-то милого куста (не знаю названия и не хочу знать: как в Эдеме, я дал ему имя — Витравия) словно проступила роса солнца: погладишь её и невольно улыбнёшься и рукой и губами, словно в Эдеме погладил неведомого солнечного зверька.
  На кладбище всё кажется необычайным и таинственным, даже милые мелочи, такие как роса, или охота за мотыльками, или пение синички, у которой ты спрашиваешь с грустной улыбкой: сколько мне осталось прожить, милая?

  И синичка словно бы нежно сходит с ума, раскачиваясь на своих скрипучих, как из детства, качельках синего голоска, и словно бы пророчествует внахлёст, о твоих жизнях через 100, 200 лет где-то в Японии, на острове Якусима, или в Индии, где я буду непоседливой травкой возле храма таинственной и древней богини, с удивительными глазами, чуточку разного цвета, цвета крыла ласточки.

  Мне нравится ходить между могилок и смотреть.. на даты смерти влюблённых. И какой-то грустный катарсис всегда приобнимает меня, тихо, за плечи, и даже нежно целует меня в правое плечо, если я вижу, как в могилке, где похоронены влюблённые, и возраст их не важен, один из влюблённых умирает почти сразу же после смерти своей половинки: они словно одно целое уже, и если умер один, то и второй.. словно Орфей (или Эвридика?), отправляется за ним.

  
  Джон Спенсер - Орфей и Эвридика на берегу Стикса

  О мой смуглый ангел… в настоящей любви, расставание с любимым, по чувствам, неотличимо от смерти его.
  Причём мучительно непонятно, обоюдоостро непонятно — кто умер: я, или ты. И этот ад неизвестности и боль утраты, сильнее и таинственней в несколько раз, чем обычная, и по сути, банальная смерть, в которой нет ничего таинственного.
  Если бы религия осознала эту истину, она быть может была бы иной… более таинственной, быть может, ещё более близкой людям, а не туманной.
  Ну что мне знание того, что ты — жива? Что ты счастлива и любишь другого?

  Нас, как нас, как единого и блаженного существа, уже больше нет. Или его ощущение есть лишь в моём сердце.. и, иногда, в твоих снах.
  Если бы ты умерла и мне некие бородатые толкователи, доказывали с идиотической улыбкой, чтобы я не печалился, ибо ты на небесах и тебе хорошо и ангелы с тобой..
  И каким-то чудом, бородатые и жутковатые толкователи смогли бы мне вызвать твой голос с того света или твои небесный лик, самый прекрасный лик на земле.. что мне с того? Это было бы ещё больнее.
  Это как содрать заживо крылья, с человека, и потом с улыбкой говорить ему, что бы он не истекал кровью и радовался, что его крылья порхают радостно в другом воплощении, над травкой, где то в Индии, в образе чудесной карей бабочки.
  Но плечи то мои, не перестанут плакать кровью от этого глупого знания!!

  На кладбище я думал о рассказе Набокова и об опере Вагнера — Парсифаль.
  Эта опера — важнейший ключ к пониманию рассказа. Как мы знаем, Набоков, любил оперу так же трепетно, как… Достоевского.
  Я подзабыл сюжет, и смутно вспомнил его у могилки одной пары, родившейся ещё при жизни Чехова: Набокову было тогда 3 годика.

  Смутно помню сюжет, да он толком и не важен. Важно то, что в опере говорится о простом рыцаре-страннике, у которого умерла мать и он набрёл на раненого короля-рыцаря (если не путаю), хранителя Чаши Грааля и копья, которым был пронзён Христос.
  Простодушный рыцарь не понял таинства Чаши Грааля и страданий короля и был изгнан, и как в русской сказке, он встретит и заколдованную красавицу и сердце своё и пройдёт триликий путь от страдания, к состраданию и к любви,  — высшему знанию, и исцелит и короля и расколдует смуглую красавицу, с удивительными глазами, чуточку разного цвета.

  Рассказ начинается с Вагнера. Точнее, с пожилых супругов Келлер, которые выходят из оперы.
  На улице уже вечер. На реке, лунная рябь, как отмечает рассказчик — восемь веков уже гладит отражения старинных замков и облаков.
  С одной стороны, это отсылка к месту и времени, когда происходили события с рыцарем Парсифалем.
  С другой — тонкий намёк на стих Блока: ночь, улица, фонарь, аптека..
  У Набокова — опера. Тоже, своего рода, аптека, где врачуются людские души.
  Число 8 — символично для рассказа. Гг, именно в 8 часов пребывает на вокзал..
  Как там у Блока? Умрёшь, начнёшь опять сначала..

  8 — зацикленность движения души. Почти как полёт мотылька под фонарём: пьяные и заикающиеся, словно бы перепуганные восьмёрки: иной раз в ссорах влюблённых, тебя вдруг озаряет, словно ты на миг покидаешь тело своё: этот ад будет повторяться снова и снова, одни и те же слова будут слетать с уст, одни и те же слёзы будут литься.. пока вы следуете «человеческому», с его роковыми и запрограммированными тропинками обид, морали, страхов, сомнений, эгоизмов и т.д.
  Нужно просто ступить в сторону от идиотизма «человеческого», и стать на миг — сплошной душой и любовью.

  Как понятно из намёков о Блоке, в рассказе кто-то умрёт.
  Чем сильнее любовь, тем ближе бьётся небо в груди, грудь разрывают исполинские крылья… а значит, близка и смерть: потому что Небесная любовь не может продолжаться в убожестве человеческих, сытненьких и подленьких норм.
  Как там у Пушкина? Жил на свете рыцарь бедный..
  У Набокова, это эмигрант и литератор. В символе, копьё священное, которым был пронзён бок Христа — это перо поэта, пронзающее Слово.

  Оно может даровать жизнь и воскресение погибающей душе и.. гибель.
  Поэт — счастлив с любимой своей, дочкой тех самых Келлеров, которые выходят из вечерней оперы. (Келлер, переводится с немецкого, как «хранители» в неком винном погребе, т.е. тёмный перевёртыш отсылки к Чаше Грааля: их дочке: чаще любви и света, как бы держащих её в заключении: так мораль иногда держит любовь в темноте подвала).
  Набоков намеренно очерчивает мещанский ад их жизни: уютненько, сытненько..  однообразненько. Кошмарненько, в общем.

  Внешность немца Келлера, Набоков рисует как портрет обезьяны, чего то бесчеловечного, т.е. потерявшего лик человечности в царстве сытой пошлости (хотя для многих это «демократический» идеал, когда душа зарастает жирком).
  Правда, у невесты нашего поэта, мама — русская. В этом смысле проводится мысль о двойственной природе невесты и её заколдованности, а так же — о спиритуалистическом единстве мамы невесты и сказочного рыцаря Парсифаля, у которого умерла мама: так что название романа — Возвращение, отсылает читателя и к рембрандтовскому Возвращению блудного сына, но вместо сына — любовь и душа истомлённая, а вместо отца — мать природа: дочь её, невеста, вернулась к ней, и одновременно — изувеченная и грешная душа Орфея, вернулась к Матери.
  А как расколдовывают принцесс, все рыцари? Побегом с ней на край света. Куда угодно.. лишь бы быть возле милых колен возлюбленной, в которых начало и конец мира. Правда, мой смуглый ангел?

  Для новобрачных, уже приготовили всё: и исполинскую перину в их уютной спальне, и апельсиновые цветочки, (наверно, вершина бюргерского счастья), две пары ночных туфель и надпись на коврике: вместе до гроба.
  Набоков так по чеховски ёмко очертил этот уютный ад, что влюблённым остаётся только лечь в эту перину, видимо, мягкую, как облака и умереть: духовно: может, тот кто присягает истинам и нормам этого безумного мира, уже — чуточку мёртв, душой? Заколдован?
  Поразительно, но единственным живым лучиком и.. почти существом, кажется — коврик: он, словно грустный ворон, почти пророчествует: вместе до гроба..
  Невермор..

  Разумеется, влюблённые не могли остаться в этом уютном аду, в этом живом склепе для души и любви: после венчания, в разгар праздника в доме, они.. как дети, как душа и тело, взявшиеся за руки, убежали через чёрный ход, в скромную гостиницу неподалёку: с милым рай и в шалаше..
  Символично, что в первую брачную ночь, поэт, лишь нежно поцеловал любимую — в душку (это та милая ямочка, чуть ниже шеи. Помнишь, мой смуглый ангел?).

  У невесты, зелёные глаза, цвета осколочков стекла, омытых волнами.
  Диванчик, на котором спали влюблённые — тоже был зелёного цвета: важнейшая тема «оптики», в рассказе — тема взора сердца и слепоты «человеческого».
  Брачная ночь, нежно потонувшая в глазах любимой женщины: брачная ночь.. словно на берегу моря.

  А потом была осень и свадебное путешествие: по сути, снова — побег. Побег из ада «пошлости».
  Мы как-то упускаем главную мысль в мифе об Орфее и Эвридике: само пребывание Эвридики в аду — уже есть огляд на нечто тёмное и мучительное в их отношениях. Сошествие Орфея в ад за любимой — уже есть огляд памяти, на неё.
  Так где был первый огляд? Может из ада нужно бежать, когда ты ещё не вошёл в него? Может любовь — это вечный побег из этого безумного мира, с его глупыми и сытыми истинами, страхами, сомнениями?

  Набоков чудесно и так мимолётно, с нежностью прерафаэлитов, описывает счастье влюблённых: он сравнивает невесту с блеклым листком. Она как девочка играет с листком, порхающем в воздухе. Словно.. играет со своей душой, ибо и сама, словно в стихе Лермонтова, вот-вот отлетит от веточки…
  Ну как можно читать без слёз о том, что такое райское счастье обрывается вдруг.. трагической нелепостью?

  Девушка просто дотронулась до оголённого провода на улице. Видимо был дождь и провода оборвало..
  Заметьте, как ненавязчиво и прозрачно, Набоков словно бы намекает, что пока любовь и небо бушевали в душах влюблённых, в небесах бушевала — гроза и.. любовь.
  Небесная любовь встретилась с земной. Нужно было заземление…

  И вот тут начинается сошествие Орфея — в ад.
  У Набокова, это ад воспоминаний, который одновременно есть и — рай: влюблённые знают эту квантовую дихотомию воспоминаний.
  Внимательный читатель подметит, как в этом аду, предметность мира запестрит чёрным цветом, словно «ледяная рябь канала», фактически — Стикса, в стихе Блока: чёрная ель, чёрная гостиница, чёрная кора дерева, чёрный камушек, с милым белым пояском, который подняла когда то на пляже, любимая.
  Примечательно, что последний раз, чёрный цвет появится в описании чёрного плеча на статуе Орфея, возле гостиницы.
  А может.. сама фамилия гг — Чорб, уже является инфернальной растушёвкой чёрного, чорта и гроба? — сама себе пещера и Орфей и Эвридика: в сердце!

  Наш Орфей, проходит свой путь Парсифаля.. но словно бы в фотографическом негативе: он путешествует по тем местам, где он был счастлив с любимой, по тем паркам, пляжам, красота явлений которых, словно бы ещё хранит нежный отсвет её милой души и улыбок.
  Это религиозное паломничество, знакомое тем, кто Любил на этой безумной земле: вспомните, как наша ладошка-лунатик в бессонную ночь, путешествует по письмам любимого, по его стихам.. или просто мы целиком превращаемся в лунатика, идём на кухню и пьём с его милого бокала, простую воду.. которая нас пьянит счастьем и сладкой болью: почти вино причастия..

  Может, если собрать все признаки и отсветы любимой, то изувеченное сердце выйдет из ада и любимая воскреснет? Хотя бы в сердце..
  Это своего рода экзистенциальный ад стихотворения Эдгара По — Ворон: встречусь ли я с любимой хоть в раю?
  Каркнул ворон: никогда..
  У Набокова, вместо таинственного ворона — муза поэта. Его бессонное сердце.

  О мой смуглый ангел.. знаешь ли ты, что я по ночам, говорю с твоими нежными письмами, с фотографиями твоих смуглых ножек и с музой, как герой Ворона Эдгара По?
  Я даже… по русски — пью, с вороном, ножками и с письмами твоими. Я.. сплю с вороном, с милыми ножками и с письмами твоими. И тогда ворон жалеет меня и отвечает мне что-то нежное, не столь категоричное, как невермор.
  Что-то вроде: дурачок ты мой милый..
  Непоседа..

  И какой же Набоков без мистики? Набоков, больший мистик, чем Гоголь.
  Читать Набокова, не учитывая трансцендентальную и мистическую природу его творчества, так же безбожно и греховно, как читать Чехова — лишь как юмориста.
  Наш Орфей возвращается в город, откуда он и невеста - бежали. В ту самую гостиницу возвращается «в географических облуплинах узоров».
  У Платонова, в его прекрасном рассказе о войне — Девушка Роза, есть этот образ: на стене концлагеря.

  Термин меткий и жуткий: это гостиница-ад, почти как у Сартра, в его чудесной пьесе — За закрытыми дверями, где на том свете встретились любовники и не только.
  Гостиница-глобус, как та самая капля в чашечке цветка, в стихе Блейка, в которой отразился весь мир.
  Отныне, во вселенской боли Орфея — отразится целый мир: целый мир равен его чувству утраты любимой, которая была для него — вселенной: для него уже нет разницы, между гостиницей и миром, чувством утраты любимой и смертью: мир — как адекватное и божье творение — рухнул, оборвался, как тот самый провод.

  Мир стал не божеским, а — бесовским, ибо связь этого мира с богом  — разорвана навсегда.
  И чудесный символ этого — чёрный пудель, (как мы помним по Фаусту — символ Мефистофеля), который на вечерней улице, подняв заднюю лапку, мочится на афишу к опере Парсифаль.
  Это — суд над сказочной пошлостью, над этой почти диснеевской и мерзкой сказкой морали… человеческих истин, не важно, с их приторными чудесами и счастьем, которые тотально несовместимы с тотальным, агрессивным безумием мира, распинающем любовь и счастье.
  Что бы сделал Орфей, у другого писателя? Покончил с собой? Предался бы муке творчества, для воскресения возлюбленной? Запил?
  Но это же Набоков..

  Сначала мы видим камерный ад, диалога с памятью, когда гг заселяется в тот же номер в гостинице.
  Горит одинокая и голая лампочка..
  В неё бьётся одинокий мотылёк. Мышонок шуршит под обоями.
  Но так и кажется, что это свет души любимой, пытается пробиться к Орфею, сквозь рябь листвы задремавшей предметности.
  В одном из своих поздних романов, Набоков писал, что душа после смерти — становится светом, и, быть может, вот в этой ночной лампе, освещающей письмо от любимой, светит душа Перси Шелли..

  А разве свет любви — не сильнее всех ламп в мире? Разве свет любви не пробивается к нам в загробных сумерках ссор и молчаний, так похожих на океана космического безмолвия, или после смерти любимого человека?
  Поразительно, что у Набокова, сумерки предметности мира, становятся как бы туринской плащаницей, сквозь которую таинственно проступает лик возлюбленной, словно лик — Христа.
  О влюблённые.. помните ли вы это чудо? Смотрите ли вы на тихий дождь под фонарём, или на качнувшуюся веточку клёна у окна, или на строчку в стихе… везде, везде вам чудится нежный силуэт любимого человека, утраченного вами навсегда.
  О мой смуглый ангел.. ты как луна, заслонила для меня солнце этого мира. Словно.. ты больше и лучше и прекрасней этого мира: ты можешь дать больше… чем этот мир.

  Так что бы сделал другой писатель на месте Набокова?
  Что угодно: милое, грустное, безумное..
  Набоков идёт по другой тропинке: нашему Орфею невыносимо остаться ночью в комнате, полной чеширских звуков былого счастья.
  И потому он выходит в ночь и.. снимает проститутку.
  Фактически — ночную бабочку.

  Если вы думаете, что снимает он её для услаждения своей страсти или горя — вы ошибаетесь.
  Хотя и это бывает. Я не раз видел, как люди, убитые горем разлуки или даже смертью близкого человека — инстинктивно ищут спасения или забвения в угаре витальности страсти или даже голого порока.
  Это не плохо и не хорошо. Это чёртов ад жизни.
  Но у нашего Орфея, всё иначе.
  Как и у нас с тобой, правда, мой смуглый ангел?
  Что мне все женщины мира, если тебя, неземной, больше нет рядом? Они не больше, чем серое мельтешение мотыльков под фонарём где-то в Калькутте: со стороны это похоже на снег, который сошёл с ума от тоски по тебе, о мой смуглый ангел.. моя московская Эвридика.

  36

  686