Рецензия на книгу

• 

  Аноним20 июля 2025 г.

  Маршрут построен (рецензия Andante)

  Евангелие от Набокова.
  Да, именно так можно назвать этот удивительный рассказ, написанный в 37 г., в Германии, когда уже вовсю полыхал фашизм.
  Но это рассказ не о фашизме. Набоков докопался до какого-то мрачного тоталитаризма самой жизни, к которому многие, к сожалению, привыкли, и в этом он близок Андрею Платонову.
  Но это апокрифическое евангелие. Мы не знаем толком, есть ли бог, нет ли его.. но судя по всему, мы живём в странном мире, где самые законы природы, её изнасилованные и хромые истины и вечно распинаемая любовь, словно бы обводят в вечности, контуры неведомого, исполинского существа: другой вопрос: живого, или.. давно уже мёртвого?

  Может любовь, это всё, что осталось от этого существа? Так гаснет звезда, и свет от неё видно ещё миллионы лет, и эта звезда вдохновляет поэтов, спасает потерявшихся моряков, под этой звездой влюблённые обретают друг друга..
  А звезды быть может уже и нет. Зато любовь сияет в душе, как та самая звезда. И потерять любовь, своё счастье — значит потерять бога навсегда.

  Русский эмигрант Василий Иваныч, на праздничном балу выигрывает подарочный билет: путешествие на поезде по живописным местам — увеселительная прогулка..
  Любопытно, что он сначала хотел сдать билет. Но как оказалось, вернуть его, было бы чуть ли не дороже самой поездки.
  Уже до поездки, мелькают робкие и стыдливые тени чего-то тоталитарного: билет, как приглашение.. на казнь. Или приглашение к путешествию: 1 — это отсылка к роману Набокова.

  По своему очаровательно и жутко, когда герой рассказа, в ужасе, словно бы проваливается до таких глубин бессознательного, что соприкасается с Автором, с Набоковым, словно — с богом соприкасается.
  2 — Отсылка к стиху Бодлера: голубка моя, умчимся в края, где всё как и ты — совершенство.
  Собственно, на этот стих опиралась муза Набокова, краешком пера, когда задумывала роман Приглашение на казнь. Почти — приглашение на танец.. с жизнью и смертью: а в рассказе, всё только начинается с бала.

  В итоге, наш милый герой, думает, что быть может путешествие не так уж и плохо?
  Оно может подарить чудесные миражи детства, снов, русских стихов: которыми увлекается наш Ви (вот так вот ласково, мы будем называть нашего героя).
  Ах, кто из нас не томится по Тому самому путешествию, откуда мы приедем уже совсем другими людьми?

  Я знавал одного человека, забавного и по своему милого (ну как знавал.. это я сам), который однажды с другом планировал поехать в горы, на Кавказ.
  Но этот забавный человек, сломал ногу и вместо меня поехал другой человек: как бы моя тень, стыдливо уменьшившаяся с моих 1-87, до 1-72, и, зачем-то сменившая цвет глаз, с голубого, на мечтательно-серый: видимо, от радости, и от предчувствия горных пейзажей.

  В это же время у нас в городе была выставка рисунков Прерафаэлитов. Не горы, но — нечто горнее.
  Там были волшебные, почти набоковские миражи: облака женских волос, карие, как вечерние озёра — мечтательные женские очи..
  Моя сероглазая тень, летавшая вместо меня, в горы, вернулась вполне себе прежней, но чуточку загоревшей.
  А вот я.. я был уже другим. Словно я летал куда-то в райские страны, где царит красота и смуглые ангелы обитают.
  Мой смуглый, московский ангел удивительно похож на девушку на картине Уотерхауса — Северный ветер, точнее — наоборот: сравнивают ведь с оригиналом.

  Я несколько дней приходил и стоял лишь у одного чудесного рисунка к этой картине, напоминающего мне моего смуглого ангела, с которым я давно расстался: самая прекрасная женщина на земле..
  Это было удивительно: как так? Как Уотерхаус, века назад, мог нарисовать моего смуглого ангела?
  Она снилась ему? Может мой смуглый ангел снился и Боттичелли? Ну да… у моей любимой такие же ножки как и у Афродиты: пальчики, возле больших пальчиков, чуточку больше них, словно они привстали на цыпочки, для поцелуя.
  Может и Набоков писал о моей московской красавице?

  Наш милый Ви, ведёт скромную и тихую жизнь. Такую жизнь мы порой ведём во сне, перед тем как проснуться: мы полупрозрачны, словно ангелы, сквозь нашу ладошку просвечивают цветы и ласточки, счастье мира, друзья, проходят мимо нас, сквозь нас.. не замечая. Нам грустно и одиноко, но мы словно бы знаем, чеширским краешком сознания, что вот сейчас мы проснёмся и всё изменится.
  Было бы куда просыпаться..
  В серенькой жизни Василия Иваныча — была всего одна отрада: любовь к одной замужней женщине, которую он любил уже восемь лет. Безнадёжно.

  
  Кадр из аниме Миядзаки - Унесённые призраками

  И вот.. та самая поездка. Могущая изменить нашу жизнь. А чем чёрт не шутит? Может она изменит его жизнь?
  Знаете, есть люди, с вывихнутой судьбой, словно с вывихнутым плечом. Мучается человек, не живёт, а так, ковыляет, и вот, где то в путешествии знакомится с женщиной, или с мужчиной, или даже, прости господи — с очаровательным дельфином, или чудесным деревом на склоне горы, и судьба его выправляется.
  Иной раз даже тело выправляется, если на курорте вы встретили врача, который умело выправил вам плечо, а потом с улыбкой вам сказал: я не совсем врач…точнее, врач-ветеринар.
  И по привычке, ласково вас гладит за левым ушком..

  Удивительное дело. В том же 37 г., Андрей Платонов пишет свой чудесный рассказ о поезде: В прекрасном и яростном мире.
  Я давно присматриваюсь за нежной перестрелкой Азбуки Морзе, между музами Платонова и Набокова, родившихся в один год (о мой смуглый ангел, тебе ведь тоже нравятся вот такие таинственные рифмы в искусстве и жизни. Да и мы с тобой — чудесная и грустная рифма, словно ребёнок, потерявшаяся в вечернем лесу и уснувшая под деревом в травке, свернувшись в клубочек, обняв перепуганного совёнка.).
  Вот и тут.. поезд, путь — как жизнь, надвигающаяся трагедия, и слепота, и скрытая навек, за окном несущегося поезда, красота мира: и то самое озеро и чудесные облака..

  Господи… во время чтения, ещё до трагичных событий, когда полагается «плакать по закону», у меня слёзы подступили к горлу, на самом ровном месте: так порой ночью, лунатик подходит к двери и приникает к ней, и слушает звуки прибоя океана и осенний шелест листвы и даже полёт кометы к созвездию Ориона, а это просто соседка Венера Кирилловна, поздно вернулась домой, слегка поддатая, и счастливая, с улыбчивым, чеширским засосом на шее, и.. зачем-то прильнула к двери лунатика Александра, и вот стоят посреди ночи, счастливая и пьяная, зацелованная женщина, у двери: прильнув к ней с разных сторон, словно на свидании двух лунатиков, Венера Кирилловна и лунатик Александр, они слушают — космос.

  В общем, меня до слёз в горле довёл стилистический приём Набокова.
  Рассказ ведётся от лица человека, близко знавшего нашего Ви (Василия Ивановича).
  Но вся прелесть приёма в том, что моментами, трепетно сливаясь с нашим героем, в процессе повествования, он всё же, как тень, отмежёвывается от гг и.. как душа, отлетевшая от тела, после смерти, с ласковым отчуждением смотрит на него со стороны, и, главное, время от времени обращается к своей невидимой возлюбленной: о моя любовь.

  Те, кто читают мои рецензии, знают, что у меня не совсем обычные рецензии, а нежная смесь писем к моей утраченной любимой, и хорошего, спиритуалистического диалога с душой произведения.
  Оказывается, есть такой приём? Боже.. у Набокова это приём, а у меня.. жизнь закончилась и перешла в инфракрасное качество писем к любимой, в объятиях красоты произведения, словно в объятиях ангела, уносящего мою истомлённую душу далеко от этой безумной земли.
  Нежно непонятно, кто же он — рассказчик, у Набокова? Сам герой — Ви, чуточку сошедший с ума от перенесённого ужаса? Или это тот самый.. человек, в жену которого влюблён наш герой?
  Или это сам Набоков, и тогда… герой влюблён в жену Набокова?

  Знаете, есть такая безысходная степень тоски по любимому человеку.. когда хочется нежно поцеловать того, кто встречается с ней: всё равно что ризу поцеловать у бога..
  О, мой смуглый ангел.. твой любимый человек, представляется мне самым счастливым человеком на земле… ибо ему выпало счастье, быть вместе с самой красивой женщиной на земле.
  Поцеловать бы вас обоих, милых, и.. умереть, с грустной улыбкой на губах, которая грациозно перейдёт в чеширскую улыбку крыльев за моей спиной.
  Эта улыбка крыльев уже робко мерцает, то тут, то там, в моих стихах к тебе, в моих рецензиях-письмах.. к тебе.

  Проницательный читатель подметит много чудесных символов в рассказе.
  Например, что попутчиков у нашего Ви — тоже, 8 — число лет безнадёжной любви нашего героя к чужой жене.
  Они тоже выиграли свой билет. О, эти то возьмут от поездки всё, возьмут — внахлёст. Есть такие умельцы, которые отдыхают и живут — по головам, словно они догадались, как и талантливые лакеи, о тоталитаризме жизни, её безумных истин, и потому подлизываются к этой жизни, её безумным нормам, и.. жизнь, одаривает таких лакеев, с барского плеча, своим убогим счастьем. Хотя для многих, это — высшее счастье. Но для людей души и света — убогое и ущербное счастье.

  Так вот, предводитель этой экскурсии — немецкий рыжий увалень, похожий на петуха (тут робко, бочком, из-за двери странички, выглядывают тени Иуды, который был рыжим, как мы помним, и петуха, того самого, под аккомпанемент которого апостол отрёкся от Христа).
  Другой увалень, уже русский, женатый — эмигрант, пошляк, с медвежьей шёрсткой на груди.

  Разумеется, волей неволей, скорее — неволей, вспоминается тот самый сон Татьяны Лариной, с апокалиптической избушкой в лесу, с монстрами: правда, похоже на ту самую баньку из сна Свидригайлова, в ПиН Достоевского?
  Нет ада и рая.. а есть лишь Там — покосившаяся тёмная банька с пауками.
  У Набокова, это уже не банька, но — поезд, мчащийся куда-то, бог знает куда.
  Быть может и машиниста то уже нет.. или он — ослеп давно, как герой рассказа Платонова, и поезд мчится в бездну, а пассажиры не знают об этом и веселятся, и призраки-монстры — мораль, страхи, сомнения, злоба, эго —  проносятся по этому поезду.

  Может человек и правда то того привык к жизни, к морали… человечности, что он попросту не знает, куда бы — сойти от них? А так бы, давно ушёл. Но боится он: некуда, да и страшно. Ницше пытался сойти с морали, человечности — преодолев их. Но.. сошёл с ума, и обнимая избитую лошадку на площади Рима, лошадку из сна Родиона Раскольникова, что-то нежное и туманное шептал ей, пока не упал в обморок: он пытался преодолеть мораль и человека — властью.
  Почему не любовью? Эх, мудрецы..

  В сне Татьяны, её насильно уносил в лес — медведь, перекинув через плечо: отчасти, это намёк и на её генерала, за которого вышла без любви. Но жила с ним вполне благополучно, даже уютно и богато.
  Достоевскому нравилось. А вот Василий Розанов, первый разглядел за этими лживыми декорациями благополучия — ад женщины, без детей, любви и счастья.

  Вот так же и поезд уносит нашего героя, куда-то. Так жизнь и мораль, словно медведи, бросив нас на плечо, уносят нас куда-то в лес.. а мы часто и не понимаем этого. Искренне успокаивая себя: ничего, жизнь велика, ещё проснёмся от этого бреда..
  Нет, не проснёмся. Или в конце жизни проснёмся.. в мрачном лесу жизни, и плачем в подушку.

  Следующий символ — рыжая и дородная Грета, немецкая девушка в поезде.
  Разумеется, это отсылочка к Фаусту и Гретхен (заметьте — все образы, нарочито карикатурные, как тени в кошмаре).
  О чём там мечтал Фауст? Остановить мгновение? Как жаль.. что мы порой не замечаем, в этой погоне за мгновением, что наша жизнь, душа наша, давно остановились и не двигается.

  Порой мы нежно обманываем себя, что мы — счастливы, что всё не так уж и плохо и жизнь движется и душа живёт..
  Помните, как в детстве мы замирали, как пред чудом, когда сидели в поезде у окошка, и вдруг.. пейзаж, ласково улыбнувшись, начинал медленно, как пьяный, пятится назад, борясь не то с гравитацией, не то с количеством выпитого?
  Это просто поезд тронулся. А пейзаж.. и вон та милая собачка, и вот эта травка у лавочки, и скомканная газета, похожая на перелёженное крыло ангела, которое он перестал чувствовать, навек останутся одинокими и печальными на этой богом забытой станции на вечернем вокзале.

  Поезд тронулся, и Василий Иванович, раскрыл томик Тютчева.
  Но мысли его летают где-то в облаках, и потому строчка стиха, странно распадается на его устах: мы слизь, речённая есть ложь..
  Как мы понимаем (чуткий читатель, понимает), это толчки поезда и.. сердца задумавшегося героя, разорвали стройный смысл строк Тютчева: мысль изречённая, есть ложь.

  Так, дивная строка, мерцающая раем и вечной красотой, превратилась в нечто инфернальное и хтоническое: так распадается и искажается Слово божье: образ и подобие божье — человек.
  Словно душа человека вне любви и жизни живой — это, нечто дочеловеческое, что жило миллиарды лет до человека и будет жить и через миллиард после смерти человечества (вполне уютно, сытненько и даже демократичненько, морально), и так и не узнает о мирах Рафаэля, Достоевского, Моцарта, Христа..

  Это жизнь, не Я, в высшем смысле, не замыкающееся на себе, но обнимающее весь мир, делающее весь израненный и обездоленный мир, частью твоего Я, но низшая жизнь — Мы, того самого замятинского мы, убивающего и растворяющего и переваривающего в себе, всё уникальное и нежное, обезличивая душу, питая тобой монстров Мы, монстров морали.

  Тут тонкая грань. Если человек сопричастен высшим чаяниям общества, человечества, Родины, и нежно сопричастен коллективному Мы, почти — божественному Мы, то это чудесно, об это мечтал и Платонов, но когда это Мы превращается в монстра, и требуя, как в древних мифах, всё новых и новых жертв ради себя, утратив по сути «Себя», то это уже ад тоталитаризма, и всякое Мы, от морали, до общества, утратившего высшее Я, превращается в солипсического змея, пожирающего свой хвост, не двигаясь в сторону света, но просто гнобя всё уникальное и светлое, что хоть куда то двигает Мы.
  В этом смысле, конечно, поезд выступает исполинским прообразом древнего Змия в Эдеме, но не он искусил Еву, съевшую яблочко, но наоборот, Змий, словно ветхозаветный Левиафан, проглотил праведника Ви и.. монстриков жизни.

  Набоков ведь смутно намекает на известные слова Христа: я есмь Слово.
  Но у Тютчева, в его стихе Силентиум, который и читает Ви, по сути говорится, что Слово, высшее, произнесённое в безумном мире и в несовершенном человеческом языке — обречено стать ложью, распятием.
  В нашем несовершенном мире, доверяться истине, морали, языку, искусству, Я, обществу, так же безумно и безбожно, как и участвовать в распятии бога, даже если это кажется.. весёлой игрой: лишь одна любовь совершенна.

  Вот это совершенство любви и ищет наш герой в поездке.
  Первые тревожные звоночки прозвучали, когда пассажиры достали свой провиант и.. «социалистически» скинулись, для общей трапезы: ад тайной Вечери.
  У нашего Ви был милый, русско-пасхальный наборчик: солёный огурчик, три яичка..
  Пассажирам не понравился огурчик, они посмеялись над ним и.. выкинули в окошко.
  Всё начинается с малого. Весь ад. Да и рай, который в начале потому так прелестно похож на ад. И наоборот.

  Подумаешь.. огурчик, скажет кто-то. А это мог быть и стих, который не понравился многим. Или маленькая истина, выстраданная в сердце человека, или его маленькое, но светлое чувство.
  Вместо огурчика, Ви снабдили немецкой колбаской.
  Давайте быть честными: многие были бы только рады такой чудесной демократии, сытой и.. по сути, тоталитарной.
  За сытое счастье, люди легко могут продать не только Родину, но и совесть, душу, бога.
  Помните, как Ракитин, герой Карамазовых, ярый западник, искренне говорил, как с удовольствием обменял бы Пушкина — продал бы Пушкина, — на хорошие немецкие сапоги?

  Ад набирает обороты, но пока это.. нежный ад: ну подумаешь, люди поют в путешествии, песню, по листочкам, заботливо выданным?
  Разве это тоталитаризм? Они же пока ещё не живут, не думают.. по листочкам. А лишь поют.
  Ну подумаешь, наш милый Ви, просто делал вид, что поёт эту чепуху, и просто открывал рот.
  Его пристыдили и.. заставили петь: ад морали — это истина большинства. Т.е. распятая истина.

  Затевается милая игра: пассажиры, мужчины, прячутся под лавки, и на них ложатся женщины. Но они не знают под какими лавками  — мужчины.
  Пошлая игра. Так похожая на жизнь, где ты словно лежишь в подкроватной лужице тьмы, словно тут кого то убили и ждёшь кого-то: кого? Медведя, что как в сказке, придёт поспать на этой лавочке-постели?

  У меня иногда чувство, что моя жизнь — это лежание под постелью, на которой спит медведь.
  И страшно пошевелиться, и вылезти страшно..
  А медведи ещё и любовью занимаются на постели и тебе кажется, что постель вот-вот обрушится и в первую секунду тебе достанется не меньше, чем и счастливой медведихе.

  Разумеется, наш герой проиграл и ему насильно, пусть и в шутку, скормили бычок от сигареты.
  Это пока ещё улыбка ада. Вместо причастия — бычок. Вместо слов нежности и любви — плотоядный и алый смех.
  Набоков чудесно пишет «бабочка металась по потолку, чокаясь со своей тенью».
  Помните я рассказывал про баньку Ставрогина? Достоевский ведь ни слова не написал о бабочках. А Набоков, идеально дополнил эту баньку, главным персонажем: бабочка.. и пауки.
  Банька-поезд. Заблудившийся поезд, как заблудившийся трамвай Гумилёва: к каким дальним странам надежд и любви, везёт он тебя, душа?

  И вот, на остановке, наш милый Фауст видит небесной красоты пейзаж: облачко нежное, голубое озеро и замок на скале.
  Это как в картах: совпала некая комбинация.
  Ви видит словно визуализацию божьего слова, вышептанного не человеком, но — милой природой. Своего рода эта символ Святой Троицы по Набокову: озеро — земное, но отразившее небесное, облако — небесное, но словно бы нежно пронизанное земным, и — башня, как храм и человек.

  Другими словами, сама природа словно бы нежно и молитвенно крестится этим пейзажем.
  У каждого есть свои «Облако, озеро, башня»: вот есть же в мире миллиард носиков женских, а такого как у моего смуглого ангела — нет ни у кого (в хорошем смысле, разумеется), и таких дивных, как вечерние озёра, глаз, нет ни у кого: чуточку разных по цвету глаз.
  И милые, русские, карие облачка вечереющих бровок..
  Это сочетание ангела.

  Так и у нашего Ви, это сочетание, отозвалось чем то райским в сердце: он нашёл своё место в жизни, где наконец то расцветёт его душа, быть может его воля окрепнет и красота расцветёт и.. может, его любимая, замужняя (незабываем пушкинский мотив) наконец-то обратит на него внимание и полюбит его?

  Наш милый Фауст — нашёл своё мгновение, он его — поймал, как райского мотылька.
  Он уже мечтает жить здесь, в уютной и простенькой сторожке одного старичка, он мечтает выписать сюда любимые книги, и.. милую фотографию возлюбленной: по сути, очень внимательный.. а точнее, очень влюблённый читатель подметит, что это уже есть микрокосм облака-озера-башни: фото любимой — облако, книги — небесные озёра, почти иконки любви, а старая сторожка — башня, ставшая храмом.
  Он не хочет возвращаться в поезд.

  Но.. как говорится — маршрут построен, и не важно: поездом, билетом, моралью, обществом: вся радостная толпа, словно военнопленные, которые угодливо помогают завоевавшей их — морали, Мы, массе, истине большинства.. не важно, — противится счастью и свободе «избранного», который осмелился бросить вызов — Мы, слизи моральной и толповой.
  Марширующая мораль, марширующее и обезличенное Мы, противится — Душе, счастью.

  Все — под конвоем. Пленные. Шаг в сторону от истины толпы, морали — и выстрел в спину, выстрел осуждений и презрений: типичная мысль ада морали и большинства: нет, мы волочимся по дну счастья и жизни, так и вы с нами, не дадим нас покинуть, иначе нам невыносимо будет жить, зная, что где то есть подлинное счастье и подлинная свобода: распнём это счастье и эту свободу распнём!
  Не будет — Я, будет — лишь безличное и сытенькое, уютное — Мы.

  И вот тут и случается настоящий ад. Монстры, сбрасывают свои маски «человеческие».
  Нашего милого Ви, валят на пол в поезде, избивают и штопор ввинчивают в ладони и стопы.
  Разумеется, это предельно ясная аллюзия на распятие (внимательный читатель вспомнит чокающегося со своей тенью, мотылька: у Набокова не бывает просто красивых образов ради эффекта: то самое вино, кровь Христа, призванные сопричастить душу Слову божьему, стало оружием ада и мерзости. Спасся и причастился один мотылёк. Душа. Это уже само по себе, тайная поэзия строки, мимо которой пройдёт большинство читателей: не человек, но мотылёк, причащается кровью Христовой).
  Любопытно, что рассказчик, однажды оговаривается, когда нашего героя заставили нести каравай хлеба: о, как я тебя не люблю, насущный!

  Как мы помним, рассказчик, время от времени обращается к своей незримой возлюбленной: он сумел в жизни не проехать мимо своего счастья, сойти с уготованного временем, эпохой, толпой, моралью — маршрута.
  Он обрёл свою любовь и не был распят. Это словно новое христианство без распятия.
  Не помню, вроде религиозный философ Серебряного века — Бердяев, нежно споря со священниками, доказывал, что однажды нужно будет отойти от идеи (по своему прекрасной, на определённом этапе развития и подвига души) вечно Распятого бога, и прийти к вечно воскресающему и радостному Христу: Не Христос, есть любовь, но — Любовь, есть Христос.

  Рассказчик обрёл своего бога, своё облачко и озеро вешнее: свою любимую.
  А что же Василий Иванович?
  Он вернулся.. совсем, совсем другим человеком. Словно в нём что-то главное умерло.
  Так бывает, человек ещё жив.. но если в нём убить надежду, что то главное в нём умирает, умирает больше, чем человек может умереть лишь в теле своём.
  Василий Иванович говорит страшные, экзистенциальные, и.. чуточку волшебные слова, словно снимающие чару, с ощущения и морока жизни: Сил больше нет быть человеком..

  Словно быть человеком — это что-то ложное, склизкое, то самое мы слизь речённая
  Т.е. ложно сказанное слово Бога, распятое слово Божье.
  Впереди у этого человека — жизнь по Тютчеву: молчи, скрывайся и таи, и чувства и мечты свои.
  Жизнь в аду, пока душа, не сбросит этот склизкий и мерзкий кокон «человеческого», после смерти.
  О мой смуглый ангел… о бабочка моя каряя, чокающаяся крылышком своим милым, с тенью строчек моих и стихов, полных тобой.. одной тобой.

  34

  876