Рецензия на книгу

• 

  Аноним7 мая 2025 г.

  О любви (рецензия grave)

  Ночь. Я лежу в постели с телефоном в руке. Когда на телефон приходит письмо и он на миг загорается, тогда мне ласково кажется, что в сумерках, в моей ладони расцвёл голубоватый цветок..
  Когда вам очень одиноко и нет ни писем от любимого человека, ни звонка от друга, и кажется, что вы на земле быть может последний человек, и как обычно, вам «повезло» и вы просто не заметили Конца света, и, разумеется, к вашей руке ласкается солнечный зайчик мысли о самоубийстве, но вы пытаетесь гнать эту мысль.. а непоседа-солнечный зайчик, откормленный до солнечного.. нет, лунного кролика, настойчиво лижет своим тёплым язычком вашу руку, грудь (телефон лежит на груди).
  И вот, одновременно кто-то лижет вашу руку и ногу. Боже… Нашествие солнечных кроликов!
  Вы приподнимаетесь в постели и смотрите с затаённым ужасом на ногу: слава богу, это Барсик!

  Так что вы делаете, когда к вам подступают мысли о самоубийстве?
  У меня выбор был не большой: ночью, поиграть с Барсиком в прятки. Но спрятавшись от него в шкаф, боюсь, мои мрачные мысли-кролики, найдут там меня быстрее чем Барсик.
  Выпить водки? Но кто же ночью пьют водку? Шампанское? Или взять томик любимого Дадзая?
  Но японцев опасно читать даже в хорошем настроении, особенно людям с бескожей душой.
  Решил посмотреть фильм. Польский: Короткий фильм о любви (1988) (чудесный фильм, к слову. По-чеховски тонкий).
  Думал, переждать словно в бомбоубежище, мысли о самоубийстве. Переждать вместе с Дадзаем: я обнял его сиреневый томик, словно плюшевую игрушку-медвежонка из детства: я теперь часто сплю с Дадзаем в объятьях (о, мой смуглый ангел, не ревнуй! Обнимая его.. я думаю о тебе. А ты.. обнимая другого, думаешь иногда обо мне?)

  Фильм был о юноше, у которого было странное хобби: он по вечерам подсматривал в подзорную трубу, в соседние окна.
  И вот однажды.. влюбился в одну женщину в окне, художницу: ей было уже далеко за 30.
  Смотрю фильм на диване, прижав Дадзая к себе.. и на моменте, где юноша режет себе вены (всё закончилось хорошо, Дадзай, не вырывайся) и кровь капает в воду.. мне почему-то становится легче, и мысли о самоубийстве — уходят, на цыпочках.
  Словно я увидел себя со стороны, как душа — тело своё. Словно мне было важно не умереть, а ощутить, увидеть рядом свою мысль: запястье, вена, похожая на перепуганную веточку за окном, блеск лезвия, словно снежинка упала на веточку..
  Дадзай-таки вырвался у меня из рук, хвостом ударив меня по лицу: это был Барсик, оказывается. Увлёкшись фильмом, я Бариска прижал к груди, а не Дадзая..

  Этой же ночью я прочитал гениальный рассказ Дадзая — Цветы шутовства.
  Если Жена Вийона, считается его шедевром, то как тогда назвать этот рассказ?
  Закройте глаза и представьте прекрасного и обнажённого смуглого ангела на 23 этаже… тьфу ты, простите, я задумался на миг о своём.
  Итак, представьте: комнату с видом на море. Открывается дверь и входит —  обнажённый смуглый ангел, до предела смущённый, но улыбающийся.
  Боже… Саша, соберись!
  … входит Достоевский.
  Он здоровается с кем-то: в комнате, в постели возле стены, лежит Набоков вместе с обнажённым и красным как индеец на пляже, смуглым ангелом…
  Саша!  — словно бы кричит мне сиплый голос Достоевского, — соберись!
  Но я же не Лего..

  … лежит Набоков, запрокинув ногу на ногу и читает томик «Идиота».
  Чехов сидит за столом и строит карточный домик… из неприличных карт, на которых изображён обнажённый смуглый ангел, в валетной позе 69, с каким-то голубоглазым пареньком в тёмных очках.
  Набоков улыбается, подкидывает книгу в воздух и превращается… в кролика.
  Чехов вскрикивает тоже: я снова вижу смуглого ангела!
  Рушится карточный домик, но блаженно-медленно, словно он строил его на луне. И сам превращается в обнажённого смуглого ангела с роскошными каштановыми волосами.
  Набоков странно улыбается и поднимается с постели. Дверь за Достоевским захлопывается. Он вскрикивает, ощупывая свою чудесную грудь: он тоже превращается в очаровательного и обнажённого смуглого ангела.
  Гаснет свет. Смех Набокова в темноте..
  Элитарная психбольница имени Кафки.

  Рассказ гениально совмещает в себе три музы этих трёх русских писателей.
  Главный мотив рассказа — Соглядатай. Почти как тот юноша из польского фильма.
  Только тут, душа смотрит в подзорную трубу творчества, не в окна напротив, а на свою погибающую жизнь, смотрит со стороны, словно она.. чуточку умерла.
  Вам знаком этот взгляд на себя со стороны, как во сне, когда мы смотрим на себя чуточку сбоку и сверху, словно зрение наше находится на незримом кончике крыла нашего?
  Со сном то понятно и не так страшно: у него есть гениальное алиби: сон — это маленькая смерть.
  Но если мы всё чаще и чаще смотрим на себя и мир и людей — со стороны? Какое тут к чёрту, алиби? Значит.. какая то часть нашей души — умерла. В горе. Или в одиночестве.

  Начало рассказа напоминает молитву De Profundis: из бездны взываю..
  Автор рассказа и герой его — одно лицо. От него отвернулись все друзья, судьба и жизнь, и, кажется, бог, и он взывает к ним: ну отзовитесь хоть кто-нибудь!
  Словно он остался один на далёкой планете и шлёт радиосигналы к далёкой… Земле.
  И чтобы его хоть как-то заметили люди, бог, ангелы.. словно человек на необитаемом острове своей судьбы, он разводит огромный костёр на скале: творчество.
  Он пишет изумительный и странный рассказ, полный любви, одиночества, отчаяния, мистики…

  Словно призрак, из рассказа в рассказ, у Дадзая кочует грустный образ двух влюблённых, покончивших с собой.
  Это реальный эпизод из юности  Дадзая: он бросился в море со скалы — с девушкой. Его — спасли, девушка — погибла.
  Собственно, об этом и рассказ. Что тут реально и что нет — решать читателю. Порой ведь чувства наши, не успевшие пробиться, как травка через асфальт, в мир, более реальные, чем сама реальность, не правда ли? Порой такая травка, пробивающаяся сквозь гранитные плиты страниц, — сама наша душа и подлинная, искупленная реальность, как бы поцелованная богом.

  В этом смысле, конечно, рассказ является редчайшей, спиритуалистической разновидностью детектива.
  Если на небесах и читают детективы, то именно такие: им неинтересно читать о том, кто кого убил: для них это банально и скучно. Они с самого начала всё знают. Потому что.. были вместе с убитым, и провожали убийцу, оглядывающегося в ночи, до дома.
  Нет, им гораздо интересней узнать: а почему человек убил? Почему — он выжил? И что он думает о Той, кого он случайно убил? Считает ли он себя убийцей?
  У каждого героя рассказа, своя версия: почему Ёдзо бросился с девушкой со скалы?
  Романтизм? Побег от грубой жизни, где невозможно любить? Девушка, погибшая в море, была замужем..

  Или причиной стало что-то ещё, что мы часто скрываем от себя, прикрываясь.. красивыми масками?
  Бедность? Страх жизни? Страх своей души? Эгоизм? Или просто.. пустота в душе?
  Да и любил ли Ёдзо эту девушку, которую едва знал?
  Так что он ответит совести своей? Правду, или.. нечто милое и красивое, что мы так часто скармливаем своей совести.. словно чудовищу — девственниц?

  Тональность рассказа — изумительно напоминает тональность Лимба.
  Нашего героя, Ёдзо, которого спасли в волнах моря, помещают в клинику, на берегу моря.
  В этой клинике обитают свои неприкаянные и нежные души: девушки и парни.
  Особенно обращает на себя внимание, таинственная медсестра — Мано.
  Кажется.. она тайно влюблена в нашего израненного о рифы и спасённого гг.
  Для меня было открытием, что в Японии тех лет, медсёстры спали в одной палате с пациентами.

  На диванчике у стенки, словно бедные родственники, или робко стелили на полу, словно..  не менее робкие призраки?
  Может, Мано, это призрак погибшей в волнах моря, девушки? У них и имена похожи: Мано и Соно: если зеркально прочитать первые две буквы каждого имени, то получится почти полнолуние эха имени — Осаму..
  Может это не клиника, а отель в аду, где обитают неприкаянные души и из этой клиники, так похожей на жизнь, нельзя выйти, пока ты не сознаешься в чём-то себе, в своих грехах?

  И всё же, тайная прелесть и всё волшебство рассказа не в самом сюжете, по сути, простом и милом как цветы сирени под вашим окном, но в его композиции и тональности.
  В некоторой мере, Дадзай быть может вдохновился обожаемым им Пушкиным, а точнее — Онегиным: приём, когда… персонаж бросает автора — через бедро.
  Шутка. Почти, шутка.
  Приём, когда автор, словно бог и грустный ангел, вовлекается в пространство текста и как бы на миг пробуждается в нём.
  Но у Пушкина это просто мило, грациозно до безумия… Набоков лишь спустя век разовьёт это в гениальность прозрения персонажа, что он — всего лишь персонаж, и что он может даже встретиться с автором.

  У Дадзая в этом смысле — совершенный спиритуализм рассказа. И мне грустно за тех читателей, кто искренне не видит этого, не видя, как рассказ буквально светится 4-м и 5-м измерениями, и если вы ещё будете читать его с бутылочкой вина, то засветится он и 6-м измерением!
  Серьёзно, ужасно обидно, что на этот гениальный рассказ — всего две рецензии на ЛЛ, и те, просто чудовищные.
  Все персонажи рассказа, и женские и мужские — это душа Дадзая, мучающаяся в аду одиночества.
  Душа — расширенная на весь мир, как солнце в конце света.

  Вы видели, как мотылёк порой залетает в плафон от фонаря и мечется в нём, бросая огромные тени на окружающие рядом предметы, так что кажется — где-то рядом мечется раненый ангел с исполинскими крыльями, а вы сидите с любимой женщиной на лавочке и думаете: господи.. конец света близко, а я ещё не поцеловал её, самую прекрасную женщину на земле, с удивительными глазами, чуточку разного цвета: ах, будь что будет! Всё равно ангелы летают и конец света рядом! Пусть хоть пощёчина, хоть звёзды падают!
  Но смуглый ангел отвечает нежностью на ваш поцелуй… и гладит ваше лицо.
  И вам чуточку стыдно.. и даже чуточку жалко, что не настал конец света.
  Интересно, рассказать ли об этом смуглому ангелу, почему я его поцеловал?

  В некотором смысле, этот рассказ может являться… одним из лучших в искусстве, эстетическим доказательством бога, именно - с эстетической стороны, а не с религиозной, так часто срывающейся в "мармелад". Проще говоря, это доказательство не бога даже, а - любви как таковой, и в этом плане, разумеется, это лучшее доказательство бога: потому что его не ищут специально: то, как бог умаляется в кротости любви к грешному человеку, становясь им, бередя его сердце, и сам человек, персонаж.. персонажи, на миг словно бы пробуждаются — богом, т..е — любовью.

  Может, полюбить всем сердцем, и чуточку умереть для себя прежнего, суетного и грешного, с воспалённым Эго, и значит — стать чуточку — богом? Т.е. стать частью этого потока любви и света в вечности, из которого мы выходим — согрешив, и теряем связь с потоком — с красотой, жизнью, природой, любовью, душой…
  Может об этом и говорил гг — Насколько уязвим человек, совершивший преступление!
  Малейший намёк на его преступление, вину.. даже пёрышко нежной мысли другого человека, пролетевшее рядом, может отозваться в такой душе — болью.
  А у каждого из нас своё преступление, не правда ли? Кто то бросился со скалы.. с Любовью. И выжил. А Любовь умерла.

  Кто-то бросился со скалы со своей душой, или музой…
  Каждый из нас, по сути — убийца.
  Неутешительно, да? Лучше надеть маску благочестия и жить сыто и весело!
  В этом смысле внимательный читатель подметит, что у каждого героя в рассказе — свои цветы шутовства, которые мы так часто называем — душой, моралью, гордостью, дружбой… и есть единственное пробуждение от всего этого — любовь.

  Удивительно, как Дадзай гениально мерцает в рассказе. По сути, если читатель внимателен и чуток и… выпил уже два бокала вина, то он непременно заметит, что это мерцание — повторяет мерцание мотылька у одинокого фонаря.
  Дадзай мерцает в разных героях, то пробуждаясь в них на миг то покидая их.. и тогда они грустят, и самый мир словно грустит, и когда Дадзай пытается ни о чём не думать, чтобы рассказ не засорялся и мыслил — сам, то герои в рассказе — становятся беспечными, как дети, когда взрослые ушли из дома. Не хватает только битвы на подушках и перьев, медленно опадающих в сумерках спальни.. словно качающиеся на тёмном ветру, веточки зацветшей сакуры.

  Удивительный приём у Дадзая: человек, совершивший самоубийство, даже став богом, — автором, не может сойти с тёмной нотки этого ада, который повторяется снова и снова, словно мы и правда живём в мире — где каждый атом пронизан христианством, быть может в этом и трагедия нашего мира, «скучнейший из миров» — как определил его гг, —  в этом мире — нет бога, но сам мир — жаждет бога и молит о нём из последних сил.
  Дадзай снова и снова — совершает творческий суицид, убивая свой рассказ, и снова и снова мы видим Пасху, воскрешение рассказа и чувств наших героев, которые всё меньше и меньше подчиняются Автору-богу, как и Татьяна — Пушкину (из письма Пушкина, Вяземскому: милый! Знал бы ты, что только что выкинула моя Таня! Она.. вышла замуж!).

  Вам знакомо такая ситуация: как только вы хотите приблизиться и рассмотреть некую вашу затаённую мысль,или чувство, мучающее вас, что бы понять — как жить дальше, это чувство и мысль после вашего взгляда на него — соглядатайства, словно бы мимикрирует и ведёт себя иначе, более формально, приглаженно, трёхмерно, что ли, а не как раньше — мерцая в 4-х измерениях страсти и любви.
  И вы спрашиваете себя? Что это? Неужели я спугнул мысль, словно бабочку? Кому верить? Моим глазам, увидевшим это чувство, что оно — трёхмерное, бледное, полное земных обид, сомнений, страхов.. или же верить сердцу, когда.. я не смотрю на это чувство, но ощущаю, как оно порхает за моими плечами, как ангел?
  Вот так же изумляется и Дадзай, разговаривая со своими персонажами, которые отвечают ему — красотой и болью своих чувств.

  Не помню как называется этот квантовый закон (назовём его — закон Вжижека-Травки, в честь одного трагического польского поэта, влюблённого в одну удивительную москвичку).
  Суть такая. Учёные проводили эксперимент с потоком электронов, процеженных сквозь две щели.
  Электроны вели себя не как частицы, а как волны, при выходе, телепатически связываясь друг с другом в некий узор волновой ряби.
  Учёные заинтересовались этой мистикой. Настроили свои приборы: словно тысячи фотокамер и прожекторов — на кинозвезду или.. на обнажённого смуглого ангела.
  И… что бы вы думали? электроны сразу стали себя вести — обычно, плоско, стандартно. как.. мы часто ведём себя в любви, следуя морали, страхам, обидам, сомнениям.
  Словно подлинный мир, как и любовь и бог — свершаются, не когда мы смотрим и ищем их, сомневаясь в них и в себе, но когда просто живём и ощущаем их сердцем, или мурашками на плечах… особенно когда наши плечи целует любимый человек.

  Вам никогда не казалось, что под кожей вашей пульсирует хаос и космическая ночь, и стоит вам порезаться, и не важно, — след на коже или на душе, и этот полыхающий космос прорвётся наружу и опалит ваших друзей и они поймут, что вы не совсем человек и погаснет тогда день и деревья в парке затрепещут как от урагана..
  Наверное, что-то похожее ощущали и герои рассказа, так и не догадавшиеся, что они — это и есть, измученная душа Творца — Дадзая, в данном случае.
  Присмотритесь, как люди кругом ходят с зажатой рукой, ранкой в душе или в судьбе, боясь её открыть, чтобы никто не увидел этого полыхающего космоса.
  

  • Милый… что это у тебя на груди? В груди…
  • Это звёздочка сияет во тьме, мой смуглый ангел..
  • Тебе больно?
  • Просто я тебя очень люблю..

    И в лучших традициях Набокова, наш грешный герой — Ёдзо, и тайно влюблённая в него медсестричка — Мано, в утро, перед выпиской нашего героя, совершают маленькую романтическую прогулку в горы, чтобы посмотреть на море.. то самое, куда бросился однажды Ёдзо, с девушкой, которую по сути не любил: бросился со своим Эго.

  
  Проницательный читатель (ещё бы! После двух бокалов вина!) понимает, что пространство романа нежно рябит и двоится. разрывается, как… перелистываемая страница: рассказ вот-вот закончится, Дадзай положит перо на листок, ляжет в постель, отвернувшись к стене и тихо заплачет, и герои наши, Ёдзо и Мано, — исчезнут, и девушка так и не скажет ему вечных слов, в которых живёт — бог: я люблю тебя..
  Они умрут и ничего не успеют сказать друг другу.. а сказать так хочется, верно?

  И нам, и героям рассказа, и нам порой кажется, в ссорах и в разлуке гибельной, что мы, словно персонажи в какой то грустной книге, которая до времени закрылась и погасло всё в комнате отношений и мы так и не успели сказать друг другу самого главного, столь главного, что мы, прежние, полные страхов, обид, сомнений — как бы умрём, умрёт всё то, что мешало воссоединиться, и в этот миг мы станем — Словом, любовью, и воссоединимся навек, преодолев рок и все преграды этого глупого и скучного мира, мы станем — светом, живущем в стороне от автора, не так, как было написано о Нас.

  И в этом плане изумителен тихий катарсис окончания рассказа: девушка и парень поднимаются в горы.
  Там стоит беседка — солярий: там больные принимают солнечные ванные, голышом.
  В беседке кто-то есть, но мы не видим кто это, и наши герои не видят. Но благодаря двум бокальчикам вина, наша улыбка понимает, что в беседке, обнажённый и солнечный — лежит сам Дадзай, и персонажи его, пришли к нему и не знают о том, что их Создатель — рядом, как и мы часто не знаем, не замечаем… что рядом с нами — Бог и Любовь, и мы бежим от них, бежим от себя…
  А не это ли настоящая смерть?
  Смерть  — как отсутствие любви.

  Главное… беречь любовь и доверять ей, а не присматриваться к ней, подобно Орфею, не оглядываться на любовь слишком часто, чтобы не потерять её.
  Любовью нужно просто жить, и просто писать свою историю любви.
  Иначе наши сердца и надежды, сомнения и сокровенные желания, страхи, словно цветы шутовства проскользят по поверхности жизни: так среди ночи цветы падают с крыши, и пролетают мимо тёмных и зажжённых окон, мимо удивлённого кота с тёмным пятнышком на носике.

  Иногда не знаешь что страшнее: человек на крыше, бросившийся вниз, или цветы в его руке, словно сердце его, не нужное любимой и жизни, летящее в шелестящий сумрак ночи?
  Так письма и стихи, на лилово-пёстрых листочках, похожих на игральные карты, порой падают с крыши жизни и медленно, почти невесомо парят, как грустные и зачарованные цветы сакуры в лунную ночь, касаясь зажжённых окошек телефонов мужчин и женщин, но как-то особенно ласково замедляясь, возле тёмного окошка смуглого ангела, словно бы робко целуя это милое окошко.

  32

  864