Рецензия на книгу

• 

  Аноним26 мая 2024 г.

  «Сегодня — это завтра».

  Впервые у меня случилось так, что я не знаю, с чего начать писать отзыв. Скажу больше: эта книга заставила меня «замолчать» на целые две недели. Я просто не могла собрать мысли в кучу. Но вот теперь, спустя долгие дни обдумывания, я, наконец, способна выдавить из себя подобие отзыва. 
  

  Язык. Я прочитала множество рецензий, ругающих автора за необычный стиль повествования, из-за которого они даже не смогли домучить книгу до конца. И действительно — Жауме Кабре в этой книге поражает своей способность резко, не меняя даже предложения, не начиная даже с новой строки, не используя даже три звездочки, перенестись из одной эпохи в другую. Удивительно. Поначалу было сложновато: читателя кидает то к 14-15 веку, то к нынешнему времени, при этом автор ничего не объясняет, он толкает тебя в самую гущу событий — причем не в начало, а в самый пик конфликта — и ты, растерянный, стоишь и не знаешь, под каким углом посмотреть, чтобы понять, о чем идет речь. Но потом, когда примерно к середине романа все детали пазла складываются воедино, и картинка в голове проясняется, обрастая новыми деталями, чувствуется особый восторг. 
  

  Изначально у меня не было практически никаких ожиданий к книге: просто знала, что она на слуху у всех мало-мальски читающих людей, и часто слышала какие-то неоднозначные — но чаще, скорее, положительные — отзывы. И какая же это, оказывается, прелесть, когда ничего не ожидаешь от книги: нет ожиданий — нет разочарований. Сейчас, спустя много часов непрерывного чтения и многих дней размышлений, хочется назвать эту работу философским трактатом. 
  

  
  

  Именно тема зла была основной. Потому что эта книга — палимпсест. Палимпсест — это рукопись на папирусе или пергаменте поверх соскобленного или смытого текста. Свою исповедь Адриа написал на изнаночной стороне работы под названием «Проблема зла». И проблема зла — это нить, тянущаяся на протяжении всего текста, ведущая читателя за руку сквозь века. Адриа задает множество вопросов, но ни на один из них ответа не находит. Что есть зло? Откуда и почему оно происходит? В чем его сущность? 
  

  
  

  Главным обликом Зла для Адриа становится Виал, скрипка великолепного мастера Лоренцо Сториони, тянущая за собой след десятков кровавых преступлений, совершенных из желания обладать. И даже Адриа, оттягивая решение искупить грехи отца, (т. е. отдать скрипку ее «истинному» хозяину) вписывает свое имя в старинную цепочку зла, мраком окутывающую Виал: его нежелание отдавать скрипку уже привело к роковым последствиям (смерть любимой Сары).
  

  Однако скрипку он возвращает, ведь, прочитав последнюю записку отца, в которой сказано: «Я тоже зло, но Фойгт — абсолютное зло», Адриа не поддается искушению систематизировать зло на категории: это — спасительное зло, то есть во благо, это — абсолютное зло, а это — относительное, а вот это моральное зло, а это — зло наказания. Адриа грустно насмехается над теологами, делящими зло на виды. Насмехается над словами Берната, что «злодей будет наказан» простым «очень здорово, а сначала он совершит все свои злодеяния».
  

  Инструмент зла всегда имеет имя и фамилию (Виал, Гитлер, Франко, Иди Амин, Сталин и т. д.), но сущность зла Адриа постичь не смог. Сара тут выступает в роли голоса совести, взывающего к «справедливости». Но справедливости в жизни нет, поэтому Сара умирает, Бернат продолжает писать, Виал так и не попадет к владельцу, «зло» в виде Тито и Беренгера торжествуют. Но такие обстоятельства никак не умаляют силу морального выбора, сделанного Адриа. 
  

  И то, как одинаково бесчеловечно зло во имя Бога и зло во имя идеи (как и любое другое зло: во имя будущего, во имя медицины и так далее), Жауме Кабре показывает разговором Николау Эймерика, инквизитора при церкви, с его секретарем, Микелом де Сускедой. Разговором, в одном же предложении перетекающим в разговор немецких нацистов в Аушвице — Рудольфом Хёссом и Арибертом Фойгтом. 
  

  
  
  «— А ненависть оправдывает преступление?
  
  
  — Нет, но она объясняет его. А немотивированное преступление, помимо того, что ужасно, еще и необъяснимо.
  
  
  — А преступление во имя Бога?…
  
  
  — Это преступление немотивированно, но обеспечивает иллюзию алиби.
  
  
  — А преступление во имя свободы? Или прогресса? Или во имя будущего?
  
  
  — Убивать во имя Бога - то же самое, что убивать во имя будущего. Когда оправдание идет от идеологии, сопереживание и сострадание исчезают. Тогда убивают бесстрастно и совесть остается в стороне. Как при немотивированном убийстве, совершенном психопатом».
  
  Мне нравится фраза «зло как раз в том, что дьявола нет». Нет ничего, что вселяло бы зло в людей, подходящих для этого. Нет ничего, что подталкивало бы нас на это. Всё делаем мы сами. 
  

  Но возможно ли искупление? Адриа считает, что для грешника нет искупления, самое большее — это прощение жертвы. И самое главное, что после осознания зла для грешника нет рая или ада в зависимости от меры его искупления — лишь вечность на земле с полным пониманием совершённого. 
  

  
  

  
  «Он не заслуживал самоубийства, потому что знал, что должен исправить причиненное им зло».
  
  Он не заслуживал самоубийства, потому что его бремя — жить, понимая, что он натворил.
  
  
  «…удерживал мучившие его образы — было бы несправедливо дать им исчезнуть, ведь в памяти заключено покаяние».
  
  «…зло идет за руку с страданием».
  
  «И вы правы, грех мой столь ужасен, что настоящий ад — то, что я выбрал: принять на себя вину и продолжать жить».
  
  Бернат. Есть ли зло его стремление быть тем, кем он не является? Есть ли зло отречение от своего Гения в пользу тщеславного желания стать солистом? Есть ли зло кража им исповеди Адриа? 
  
  
  «Дело в том, что он, как и все смертные, не умеет разглядеть счастья рядом, потому что его глаза ослеплены счастьем недосягаемым».
  
  «И вместо того, чтобы быть счастливым, играя в оркестре, он всегда находил повод быть несчастным».
  
  «Иногда меня прямо возмущает, что музыкант, способный извлекать из своего инструмента такие звуки и создавать вокруг себя такую плотную атмосферу, не способен – нет, не писать гениальные рассказы, а просто понять, что его персонажи и истории ничего не стоят».
  

  
  

  И есть ли зло Драго Градник, считавший, что настоящее зло можно искоренить снайперской винтовкой? А если точно так же считает противоположная сторона? И не это ли цель генерала: дегуманизировать врага, сделать его в твоих глазах не человеком, а пушечным мясом, взращенным убивать? 
  

  
  

  Много внимания также тут уделяется влиянию искусства на жизнь человека. Я считаю, что это — одна из важнейших тем тут. В очень многом я с Адриа действительно согласна: жизнь — ссучья случайность, искусство — единственный способ упорядочить хаос жизни. Единственный способ, на корню меняющий человека. Искусство необъяснимо. И, конечно, необъясним Гений человека, творящего искусство. Что есть в нем такого, чего нет в нас? Что управляло взмахами рук Рембрандта, когда он рисовал «Уроки анатомии», какая невидимая рука направляла мысли Шекспира, когда он писал «Бурю», что двигало руки Моцарта на пианино, когда в восьмилетнем возрасте начал сочинять первые симфонии? Что есть такого в них, что даже сейчас, спустя века, их работы — непостижимая тайна, опередившая время?
  

  
  
  «Настоящее искусство рождается из разочарования. Счастье бесплодно».
  
  «…произведения искусства рождаются от неудовлетворенности. На сытый желудок не творят, а спят».
  
  «В искусстве — личное спасение, но в нем не может быть спасения для всего человечества».
  
  «— Эстетика, как бы она к тому не стремилась, никогда не существует сама по себе.
  
  
  — Нет?
  
  
  — Нет. Она способна вбирать в себя иные формы мысли».
  Собственно, потому-то мораль и изменчива. А точнее — потому-то мораль ничего и не стоит, все дело в эстетике.
  

  
  

  Отцы и дети. Отец для Адриа — загадка, о котором даже Беренгер, работник их магазина, знал больше, чем сам Адриа. Отец, спланировавший жизнь Адриа от начала и до конца, слепивший из него ту фигурку в его коллекцию, которую он и хотел. И, как бы Адриа не противился, его все равно объединит с отцом одно — желание обладать. И Адриа, конечно, становится коллекционером. 
  

  
  
  «Ох, отец, ты еще как замарал меня, подумал Адриа: ты передал мне наследственную болезнь — жжение в пальцах при виде предмета, которым хочется обладать».
  
  «Коллекционер не имеет, а обладает. У него может быть десять инструментов. Он держит их в руках. Или просто смотрит. И — счастлив. Коллекционеру нет нужды играть».
  
  «Сейчас я уже точно знаю, что отец несколько раз мной восхищался, но я убежден, что он никогда меня не любил. Я был одним из предметов его великолепной коллекции».
  
  «…эта скрипка не принадлежит мне. Это я принадлежу ей. Я – один из многих в ее жизни. За свою длинную жизнь Сториони обладала множеством различных музыкантов, служивших ей. Сейчас она моя, но я могу лишь созерцать ее. Именно поэтому я так хочу, чтобы ты научился играть на скрипке и стал новым звеном в длинной жизни этого инструмента. Лишь поэтому ты берешь уроки музыки. Лишь поэтому, Адриа. И не важно, нравится ли тебе музыка. Вот так просто отец вывернул все наизнанку и показал, что я учусь играть на скрипке по его воле, а не потому, что этого хотела мама».
  
  

  Особенно мне понравилось то, как множество вещей/образов некой нитью соединяют самые разные временные пласты текста: медальон с фигурой Пресвятой Девы (принадлежавший и Иакиму, и матери красавицы-Амани, и Каролине Амато), который Адриа носит, невзирая на его не-религиозность; салфетка в бело-голубую клетку и мрачный цвет смерти на губах Амельете, девочки, замученной Мюссом до смерти, и отца которой (Маттиаса) Мюсс излечил потом; Елизавета Мейрева, заключенная номер 615428, чей номер в итоге стал кодом от сейфа с Виал; картина монастыря Санта-Мария де Жерри; сама скрипка Виал, в конце концов. И огромное множество другого. 
  

  
  

  Конец был шедеврален. На протяжении всего романа множество персонажей (Сара, Бернат, мама Адриа) искали Адриа, задавая вопрос «Где ты?» на самых различных языках мира, а в конце Адриа сам задает себе вопрос «Где я?». Его последний вздох, блеск клинка во взметнувшейся рука — и он не смог даже спросить, где я, потому что уже не был нигде. Он стал ничем, как и говорил.
  

  
  
  «— Я ничто.
  
  
  — Разве можно быть ничем?
  
  
  Я никогда не знал ответа на этот вопрос, вставший передо мной в детстве и наводивший на меня тоску. Разве можно быть ничем? Я стану ничем. Стану подобным нолю, который не является ни натуральным числом, ни целым, ни рациональным, ни вещественным, ни комплексным? Подобным нейтральному элементу среди целых чисел? Я полагаю, что и того хуже: когда меня не станет, я перестану быть необходимым, если я вообще необходим».
  
  Вот так. Отличная книга. К ней за эти дни я возвращалась раз 20, чтобы перечитать отрывки. Но мне, думаю, не удалось собрать в кучу и треть всех мыслей, преследовавших все эти две недели, и сейчас, перечитывая, я понимаю, насколько смазанным получился отзыв. Так что… Doleo, mea culpa. Confiteor.
  
  

  Содержит спойлерыОткрыть

  9

  440