Рецензия на книгу

• 

  Аноним29 февраля 2024 г.

  «И любовь, и печаль, и решимость»

  Вообще к произведениям, поднимающим социальную тематику, я отношусь с предубеждённостью, присущей исключительно возвышенным, тонко чувствующим и поэтичным натурам, но «Нарушенный завет» подкупил меня с первых же страниц. Главный герой увидел в продаже новую книгу своего любимого писателя и, хотя денег до зарплаты у него оставалось едва-едва, принял единственно верное в такой ситуации решение, чем моментально завоевал мою безоговорочную симпатию.

  Да и могло ли быть иначе? Сэгава Усимацу молод и неглуп, более того — порядочен и образован, его уважают коллеги-учителя и обожают ученики. Казалось бы, у него есть все основания идти по жизни уверенным шагом и с гордо поднятой головой. Но есть одно «но».

  Усимацу происходит из касты «неприкасаемых». Исторически сложилось, что такие касты существовали (кое-где существуют и до сих пор) в разных странах Азии. В Японии к «неприкасаемым» относили людей, чьи семьи с неопределённо давних пор занимались разделкой туш животных и обработкой сырых шкур. Названий для них было много: «эта» — «грязные», «хинин» — «нелюди»... всё в таком духе. Несмотря на то, что Реставрация Мэйдзи изрядно перекроила классовую структуру японского общества, и в конце XIX века каста «неприкасаемых» была формально ликвидирована и включена в третье сословие как «синхэймин» — «новые простолюдины», дискриминация в определённой степени сохраняется и по сей день, что уж говорить о начале XX века, к которому относится время действия романа.

  А ведь уже тогда «синхэймин» получили возможность проявить себя, освоить новые поприща — среди них появились и простые крестьяне, и успешные дельцы, и учителя — вот, например, Усимацу. Но и работа в школе, и даже само профессиональное образование оказались доступны Усимацу лишь потому, что он — по завету отца — утаивал своё происхождение.

  Судьба завета очевидна из названия романа, но читательского интереса это умалить не может. Да, Симадзаки, как сказано в аннотации, «повествует о тщательно скрываемой язве японского общества», но его герой при этом переживает сильнейший личный и личностный кризис, и описание переживаний Усимацу сообщает всему произведению щемяще трогательное настроение. Усимацу возмущён и одновременно подавлен тем, что общество, узнав о его происхождении, непременно его отвергнет, но ведь он вырос в этом обществе, усвоил его обычаи — Усимацу сам не вполне уверен, что он такой же человек, как все остальные, что он не «эта». Истерзанный душевными муками, он не сразу замечает, какой у него преданный, заботливый друг; какая замечательная девушка в него влюблена.

  В «Нарушенном завете» неожиданно ярко проявляется одна из характерных черт классической японской литературы, когда описание перемен в человеческой душе соотносится с переменами в природе. Пока Усимацу пытаётся что-то сделать с обуревающими его горем и негодованием — то ли найти им выход, то ли навеки погрести в душе — осень медленно сменяется зимой, а зима укрывает мир снегопадами. В этом романе много страниц завораживающей, умиротворяющей пейзажной лирики, тесно переплетённой и с сюжетом, и с медленным принятием Усимацу себя и своего места в жизни.

  И также много в этой книге внимания к повседневным мелочам, что тоже характерно для японской литературы: вместе с читателем Усимацу заходит в книжную лавку, в поисках нового жилья снимает простую, но уютную комнату в буддийском храме, наблюдает картины городской и деревенской жизни. И — тут уже без читателя — моется вместе с любимым писателем. В Японии бытует своеобычное отношение к наготе и физиологическим проявлениям жизни, но это, мне кажется, уже какой-то запредельный уровень интимности.

  Симадзаки Тосон считается «крупнейшим представителем японского реалистического романа начала XX в.», и у меня нет никаких причин оспаривать это положение, но вместе с тем я не могу не заметить, как сильно романтическое начало в этом остросоциальном (на момент написания) реалистическом произведении. То кто-нибудь из персонажей, пребывая в душевном смятении, отвечает формальной фразой, и все присутствующие немедленно проникаются его переживаниями; то речь на политическом митинге оказывается полной «глубоких мыслей и сильных чувств» — да, конечно, на митингах именно так и говорят.

  Но именно сильные чувства и глубокие мысли делают такими привлекательными (хотя и чуточку нереалистичными) героев романа, а сдержанность в их проявлении только подчёркивает искренность. Всё-таки начинал свою литературную карьеру Симадзаки Тосон как поэт-романтик, на его прозаическом творчестве это не сказаться не могло — и сказалось наилучшим образом.

  18

  634