Рецензия на книгу

• 

  Аноним27 февраля 2012 г.

  Победивший пейзаж

  Конечно, в чтении короткой прозы сборниками, в порядке и расстановке авторского издания, есть некоторое задротство, но иногда, когда речь доходит до любимых домашних божков, такой педантизм вознаграждается сполна. Чехов едва ли не главный из плеяды полочных кумиров, советчиков и собутыльников, у каждого к нему свои личные счеты и вопросы, своё совершенно особенное «спасибо», поэтому его-то как раз интересно читать без посредничества, с уважением к авторской композиции.

  Сборник «В сумерках» (1887), ровно столетие спустя переизданный в «Литературных памятниках», оттого доступный в первозданном виде, не обремененный порядками собрания сочинений, это первая серьёзная книга Антона Чехова – тогда ещё без отчества. Это «полнометражный» дебют, серьёзная панорама, высказывание, изреченное в заинтересованной тишине, которую подготовили «Пёстрые рассказы». Здесь Чехов впервые говорит всерьёз, и на смену пестроте приходят сумерки.

  Надо сказать, что по моде ли на концептуальность, по собственной ли дотошности, но молодой А.Ч. уделил символике названия и скрепляющей сборник нити «сумеречности» изрядное внимание. Действие почти всех рассказов (коих набралось шестнадцать, подчеркнуто разных по конфликтному набору и социальному статусу действующих лиц) так или иначе происходит в потемках: туман, ночная мгла, метель, гроза, потухающий закат и прочее в том же духе, иногда совсем метафорично (как, например, в уютной зарисовке «Дома», наполненной мглой вечернего кабинета и каминным жаром) – и всё равно ощутимо. Почти в каждом же найдется беззастенчивый пассаж о том, как жалобно злилась природа, как «ныло», «скулило», «плакало» за окном, как томительно и слепо глядели растворяющиеся в темноте деревья, как жаловался и обижался на какую-то вселенскую несправедливость ветер – всё в очень экспрессивной манере, с явной заявкой на игру повтора. Учитывая, что сборник собирался «из того что было», трудно не удивиться такой ладной внутренней рифмовке: эвона как, молодой Че хорошо готовился к своей первой авторской выставке и позаботился, чтобы каждая картина несла в себе не только черты индивидуальности, но и обыгрывала на их фоне общий мотив. Ноющий и безысходный, как сквозняк. В будущем – один из самых любимых, самых чеховских.

  Дневной свет представляется плохим антуражем для описания человеческой жизни и человеческой души: всё в оных не вполне ясно и не совсем однозначно, нет ничего окончательного, односложного, такого, чтобы сказать «да» или «нет», хорошо или дурно, а всё в таком тягучем перетекании от света к тени, от чистого порыва к глухоте и безволию. Смотреть в чужую душу (да и в свою, впрочем) можно и широко открытыми глазами хоть до боли в висках, да что толку, если в этом сером неверном свете или при трепыхающейся свече – всё полуправда. Об этом, собственно, и рассказы. О досаде смотрящего. Иногда острой, иногда почти примиренной, но всегда сконцентрированной в авторском голосе, ещё довольно наглом и прямо резонерствующим где-нибудь в последних фразах (это потом уже Че научится вычеркивать басенные моральки-приписки и так молчать, что финальные строки про какие-нибудь башмаки или удаляющуюся бричку обжигают и обескураживают даже самого равнодушного).

  Вся эта закатно-мглистая символика, хоть её и не назовешь честным приёмом, бьёт очень сильно, помогает сюжетам вроде «Верочки», «Ведьмы», менее удачного рассказа «На пути» или более удачного рассказа «Мечты» достучаться не только до разумного светлого сердца, но и до иррациональной глухой подкорки, требующей чего-нибудь совсем бессловесного, художественного. На этот счет Чехов выступил тут этаким импрессионистом. Согласитесь, не самое его знакомое амплуа.

  И ещё одна черта молодого, не совсем замученного, но уже принципиального сочинителя: заканчивает сборник о сумеречных состояниях души всё-таки рассказ «Святою ночью», озаренный яркими пасхальными звездами и человеческим горем. Пусть горем – но кристальным, настоящим, безусловным, и оттого прекрасным.

  Горит небосклон, и грусть светла.

  18

  188