Рецензия на книгу

• 

  Аноним21 марта 2020 г.

  Ничто так не развивает культуру как её капитуляция.

  Итак, у меня было собственное определение «трагического»: нечто, происходящее в недоступном мне месте, куда стремятся все мои чувства; там живут люди, никак со мной не связанные; происходят события, не имеющие ко мне ни малейшего отношения. Я отторгнут оттуда на вечные времена; и эта мысль наполняла меня грустью, которую в мечтах я приписывал и той, чужой, жизни, тем самым приближая ее к себе. Мое детское увлечение.
  

  Удивительно все-таки, что все что автор считает таким важным в своей юности до такой степени, что в этом надо исповедаться из-за всех придыханий звучит как нечто абсолютно не важное. Не в том смысле что мы тут будем отрицать влияние на автора его расовой или сексуальной принадлежности, наоборот все его терзания связанные с принадлежностью к "не-той" цивилизации и обилию чувств к старшим товарищам, через такую проверку проходят все, кто получил прививку "той" цивилизации. Даже автор говорит об этом напрямую: "(я) вовсе и не собирался рисовать внешнюю канву своей жизни, ибо она ничем не отличалась от бытия любого другого подростка".

  Любопытно тут то, как сильно автор хочет прожить жизнь в чужом теле, что тогда казалось чем-то недоступным всем, кроме атлетов и актеров (эти две категории богатых и знаменитых до сих пор сводят нас с ума), и автор умудрился побывать в теле и тех, и других.

  Хотя хотел он быть совсем другим, получить увечье поверх врожденных увечий, совершить преступление во время преступлений, испытать трагизм бытия в трагизме. Ладно, добавим просто прямой речи уважаемого мертвеца о мертвецах забытых:
  

  
  

  Мимо нашего дома проходили солдаты, возвращавшиеся с учений. Военные любят малышей, и мне всякий раз доставались в подарок пустые патронные гильзы. Бабушка запрещала их брать, говорила, что это опасно, поэтому удовольствие еще и усугублялось чувством нарушения табу. Какого мальчишку не привлекает топот тяжелых сапог, вид грязных гимнастерок, лес винтовочных стволов?! Но меня манило не это, и даже гильзы были не главным, – меня влек запах пота.

  Солдатский пот, похожий на аромат прилива, золотистого морского воздуха, проникал в мои ноздри и пьянил меня. Наверное, это было первым запомнившимся обонятельным ощущением в моей жизни. Конечно, мое возбуждение еще не было эротическим, просто я страстно, неистово завидовал судьбе солдата – трагизму его ремесла, близости к смерти, тому, что он увидит дальние страны.

  
  

  Так и хочется сказать: "Да, Смерть", но и тут мы лучше отдадимся поэтичности автора, который преисполнен ужаса от того, что женщины не (с)могут его убить:
  

  
  
  Дождь кончился, и в гостиную проникло заходящее солнце. Глядя, как сияют в его лучах глаза и губы Соноко, я еще болезненнее ощутил свою беспомощность перед такой красотой. На душе сделалось горько, а Соноко вдруг показалась мне каким-то призрачным, эфемерным созданием.
  – Вот взять нас с вами… – запинаясь, говорил я. – Кто знает, сколько нам отпущено? Сейчас как завоет сирена, прилетит самолет и сбросит бомбу прямо на этот дом…
  – Это было бы замечательно. – Соноко рассеянно теребила край своей клетчатой юбки, но тут вдруг подняла лицо, и я увидел нежный светящийся пушок на ее щеке. – Нет, правда… Представляете, мы тут сидим, а с неба бесшумно планирует самолет и бросает бомбу. Вот было бы здорово!.. Вы так не думаете?
  Она, похоже, сама не поняла, что эти слова – признание в любви.
  – Да, это было бы… неплохо, – как можно небрежнее ответил я. Если б она только знала, сколь страстно мечтал я о подобной смерти.
  

  Кроме пота мертвецов в предыдущей цитате большое место занимает воспитавшая его бабуля. От истории про нее тяжело не вспомнить о мамочке Лавкрафта, обе любили немножко душить людей, обе ориентировали своих сынков в потоке между графоманией презираемых плебеев и копошением бывшего высшего класса в нафталине, обе наградили детей запутанной и противоречивой системой верований, и, что более важно, ненавистью к себе!

  
  Мне, например, представлялись совершенно равнозначными и одинаково существенными и новости внешнего мира, о которых я слышал от взрослых – извержение вулкана или какой-нибудь военный мятеж; и наши семейные происшествия – ссоры или приступы бабушкиной болезни; и вымышленные события, разворачивавшиеся в мире моих фантазий.
  

  Время жизни или окружающее общество помогли нашему японскому мальчику все-таки состоятся и сгореть примерно в том же возрасте, что и затворнику из Новой Англии, но оставив за собой куда более широкий шлейф и обширное наследие. И, что немаловажно, все забыли про его японско-монархическое НБП, зато по сей день умиляются нюдсам и историям телесной любви (ГФЛ, почему ты не оставил нам нюдсов и не любил заниматься в спортзале, глупыш).

  Немного жаль, как Кими описывает свою гомосексуальность пользуясь пошлейшей модернистской теорией Магнуса Хиршфельда, его классификация, как, впрочем, и любая классификация вообще, является уродливой и куда более репрессивной. Но, слава императору, с ней он поглощает и искусствоведческий пассаж про Святого Себастьяна, распятый мужчина из него сливается с тем самым Императором, ну а римские стрелы с самурайскими мечами. От вставки с фанфиком про Себастьяна становиться совсем не по себе, в ней Святой сливается с Оми, а они вмести слитны с Афродитой одновременно (теперь вы поняли, зачем я использовал одно и тоже слово столько раз, или лучше бы оставались в своей раковине).
  
  Книгу на вызов я брал как нечто, что должно шокировать буржуа, но буржуа всегда нужно объяснять, что их должно шокировать. Естественно не терзания юноши, его слог или его мизогония, ни его скрытые желания на фоне желаний манифестованых, ни история его жизни - буржуа может шокировать только война и то, что вызывало у автор "невыразимое омерзение, отвратительнее соединения смерти с обыденностью". Самый страшный момент автор даже не может, как говориться, отрефлексировать, но не может забыть о смеси восхищения с отвращением.

  Я имею в виду историю тайваньских мальчиков-подростков, по сути рабов, которые принудительно работали на японскую армию, но несмотря на подходящий возраст, невежество и сансебастьянство, ни у кого не хватит вульгарности заподозрить Кими в педофилии по отношению к ним, они бы его просто съели.
  

  
  Моя служба в арсенале была не слишком тяжелой. Я работал в тамошней библиотеке, и, кроме того, время от времени меня подключали к бригаде тайваньских подростков, рывших большой подземный туннель, где предполагалось разместить цех по производству запчастей. Я очень подружился с этими чертенятами – им всем было лет по двенадцать-тринадцать. Они учили меня своему языку, а я в качестве платы за уроки рассказывал им сказки. Мальчишки были абсолютно уверены, что тайваньские боги уберегут их от бомбежек и благополучно вернут домой. Прожорливость этих малолетних землекопов достигала фантастических размеров. Один ловкач из их числа умудрился стащить целый мешок риса да еще овощи прямо из-под носа у часового. Бригада устроила пир: зажарили все это в машинном масле. Меня пригласили разделить трапезу, но я вежливо отказался, боясь, что рис будет по вкусу напоминать болты и гайки.
  

  Так вот и вся книга по вкус напоминает рис с болтами и гайками, местную традицию с избыточной образованностью для текущего после нее времени, смесь из всевозможных традиций и прямое наследование, Японию которая дала нам все что смогла, оставив себе "вымышленные события, разворачивавшиеся в мире моих фантазий, отвращение мне внушает сама настоящая жизнь, а вовсе не какие-то там фантазии". Как еврей, я знаю, о чем говорю!

  6

  670