La Nausée

Я отрываюсь от окна, бреду, шатаясь, по комнате; влипаю в зеркало, смотрю на себя с омерзением – еще одна вечность.

Как странно, как трогательно, что эта твердыня так хрупка. Ничто не властно ее прервать, и все может ее разрушить.

Она думает о своём горе понемножку, именно понемножку, капельку сегодня, капельку завтра, она извлекает из него барыш. <...> Она расходует своё горе, как скупец. Должно быть, она также скупа и в радостях. Интересно, не хочется ли ей порой избавиться от этой однообразной муки, от этого брюзжанья, которое возобновляется, едва она перестаёт напевать, не хочется ли ей однажды испытать страдание полной мерой, с головой уйти в отчаяние?

Он ушел в полном восторге, а я гашу свет. Теперь я один. Не совсем один. Есть еще эта мысль, она рядом, она ждет. Она свернулась клубком, как громадная кошка; она ничего не объяс-няет, не шевелится, она только говорит: «нет».

А все сущее рождается беспричинно, продолжается по недостатку сил и умирает случайно.

Я говорю "я" - но понятие это утратило для меня смысл. Я настолько предан забвение, что мне трудно почувствовать самого себя. Реального во мне осталось только существование, и оно чувствует, что существует.

Я находился в середине зала, все эти величавые взгляды были обращены на меня. Я не был ни дедом, ни отцом, ни даже супругом. Я не голосовал, я платил какой-то жалкий налог - я не мог похвалиться ни правами налогоплательщика, ни правами избирателя, ни даже скромным правом респектабельности, которое двадцать лет покорности обеспечивают чиновнику. Моё существование начало меня всерьёз смущать. Уж не видимость ли я, и только?