Чапаев и Пустота

Так, подумал я, началось.
— Вы, видимо, ждете от меня каких-то адресов и явок, правильно я вас понимаю? Но поверьте, мне совершенно нечем вас обрадовать. Моя история с самого детства — это рассказ о том, как я бегу от людей, а в этом контексте о других следует говорить только категориально, понимаете?
— Разумеется, — сказал он и что-то записал на бумажку. — Без всяких сомнений. Но в ваших словах противоречие. Сначала вы говорите, что дошли до своего нынешнего состояния вместе с другими, а затем — что бежите от людей.
— Помилуйте, — ответил я, не без риска для равновесия закидывая ногу за ногу, — противоречие только кажущееся. Чем сильнее я пытаюсь избежать общества людей, тем меньше мне это удается. Кстати говоря, причину я понял только недавно — шел мимо Исакия, поглядел на купол — знаете, ночь, мороз, звезды... да... и стало ясно.
— И в чем причина?
— Да в том, что если пытаешься убежать от других, то поневоле всю жизнь идешь по их зыбким путям. Уже хотя бы потому, что продолжаешь от них убегать. Для бегства нужно твердо знать не то, куда бежишь, а откуда. Поэтому необходимо постоянно иметь перед глазами свою тюрьму.

Несомненно, она могла бы быть эталоном красоты, но эту красоту сложно было назвать женской. Даже моя раскованная фантазия не смогла бы перенести эти глаза, лицо и плечи в горячий мрак алькова. О нет, она не годилась для трипперных бунинских сеновалов! Но ее легко можно было представить, например, на льду катка. В ее красоте было что-то отрезвляющее, что-то простое и чуть печальное , я говорю не о том декоративно-блудливом целомудрии, которое осточертело всем в Петербурге еще до войны, — нет, это было настоящее, естественное, осознающее себя совершенство, рядом с которым похоть становится скучна и пошла, как патриотизм городового.

Было поучительно видеть на человеке, который горазд был в своё время поговорить о мистическом смысле Св. Троицы, явные знаки принадлежности к воинству тьмы - но, разумеется, в такой перемене не было ничего неожиданного. Многие декаденты вроде Маяковского, учуяв явно адский характер новой власти, поспешили предложить ей свои услуги. Я, кстати, думаю, что ими двигал не сознательный сатанизм - для этого они были слишком инфантильны, - а эстетический инстинкт: красная пентаграмма великолепно дополняет жёлтую кофту.

- А ты что, Петька, чего-то боишься?

• Немного, - сказал я.
• А чего?
• Смерти, - сказал я, - Точнее, не ее самой, а... Не знаю. Я хочу спасти свое сознание.
• Ну ты даешь, Петька. От тебя не ждал. Ты что ж, с такими мыслями в атаку ходил каждый раз? Это как если бы лежал клочок газеты под фонарем и думал, что он хочет спасти свет, в котором он лежит. Да и от чего ты хочешь спасать сознание?

• От небытия.
• А небытие разве не объект сознания?
• Опять началась софистика, - сказал я. - Даже если я клочок газеты, который думает, что хочет спасти свет, в котором он лежит, какая для меня разница, если я действительно так думаю, и все это причиняет мне боль?
• Да ведь клочок не может думать. На нем просто напечатано курсивом: "я хочу спасти свет фонаря". А рядом написано: "о, какая боль, какая истома..." Эх, Петька... Как тебе объяснить... Весть этот мир - это анекдот, который Господь Бог рассказал самому себе. Да и сам Господь Бог - то же самое.