Подорож на край ночі

Мысли в мозгу у дурачка не зашевелятся, пока с ним многого — и главное, жестокого — не проделают.

Я столько лапал Лолу, что решил отправиться в Штаты, как в паломничество, и по возможности поскорей. И я, действительно, не знал ни покоя, ни отдыха (как безжалостно жизнь мне ни препятствовала и ни травила меня), пока не пустился в эту отчаянную мистико-анатомическую авантюру.

В конце концов, почему уродство менее привлекательно для искусства, чем красота? Нужно развивать этот жанр.

Что ни говори, не слишком-то весело стариться в краях, где нет развлечений. Где приходится любоваться на себя в зеркале, амальгама которого постоянно зеленеет, все больше разрушается, идет пятнами. В лесу ведь быстро сгниваешь, особенно в жестокий зной.

Философствовать — значит всего лишь испытывать страх на свой лад и трусливо обольщать себя иллюзиями.

Лучше не строить иллюзий: людям нечего сказать друг другу, они говорят только о себе и своих горестях, это бесспорно. Каждый — о себе, земля — обо всех. Люди силятся свалить свое горе на другого, даже когда приходит любовь, но и тогда им это не удается: горе сполна остается при них, и они начинают все сначала, еще раз пытаясь переложить его на чужие плечи. «Вы так хороши, мадемуазель», — уверяют они. А жизнь снова хватает их и тащит до следующего раза, когда им представится случай опять попробовать тот же трюк. «Вы очень хороши, мадемуазель…»
В промежутках они хвастаются, что им удалось-таки спихнуть свое горе, но все, разумеется, понимают: это неправда, и каждый неизменно остается при своем горе. А покамест, играя в эту игру, стареешь и становишься настолько уродливей и отвратительней, что не можешь больше скрывать свое горе, свое банкротство, и в конце концов оно перекашивает тебе рожу гнусной гримасой, которая двадцать, тридцать лет, а то и больше ползла от брюха к физиономии. Вот и все, на что годен человек, — на то, чтобы скорчить гримасу, на которую у него уходит вся жизнь, а подчас и жизни не хватает, чтобы довести ее до конца: эта гримаса так неимоверно сложна и требует столько сил, что состроить ее можно, лишь отдав этому всю свою подлинную душу без остатка.

Страхи, испытанные днем, слишком часто отгоняют сон вечером, и, если вам посчастливилось отложить про запас какое-то количество блаженства, вы будете форменным идиотом, досрочно промотав его на бесполезную дремоту. Все — на ночь! Таков мой девиз! Надо постоянно думать о ночи.

Мои идеи хоть и шляются у меня в голове, но на больших интервалах, они, как смиренные мерцающие свечки, всю жизнь дрожат среди страшной мерзкой вселенной…

Кошки, когда им угрожает огонь, рано или поздно прыгают в воду.

Большинство людей умирает только в последний момент; остальные начинают это делать загодя – лет за двадцать, а то и больше. Эти – самые несчастные.

Он страдал общим пороком всех интеллектуалов – пустословием.

Отказываться от любви еще трудней, чем от жизни

Целоваться – как почесываться: хочется во что бы то ни стало.

Может быть, когда нужно выбраться из житейского переплета, человеку необходимей всего страх. Лично я с того дня отказался от всякого иного оружии и добродетелей.

Без всяких просьб с моей стороны он набросал мне свежим дымящимся дерьмом портрет Граббиа.

Вид у него был совершенно заурядный. А ведь не глупо было бы, если бы существовала какая-нибудь примета, чтобы отличать добрых от злых.

Философствовать – значит всего лишь испытывать страх на свой лад и трусливо обольщать себя иллюзиями.

Красота, она как алкоголь или комфорт: привыкая к ним, перестаешь их замечать.

Душа у меня действительно была расстегнута, как ширинка.

…но она горевала глубже, искренней, чем мы, европейцы: мы ведь привыкли высказывать больше, чем в действительности чувствуем. Американцы – наоборот. мы просто не смеем это осознать, допустить. Дело тут не в их гордости, ревности или боязни сцен, это просто подлинная сердечная боль, и надо честно признаться себе, что такое не свойственно нашей душе и мы сдерживаемся ради удовольствия, которое доставляет нам возможность сознавать себя несчастными.

Хуже нет тирана, чем мозг.

Раз уж надо кого-то любить, лучше любить детей: с ними хоть меньше риску, чем со взрослыми. По крайней мере можно извинить свою слабость надеждой на то, что они вырастут не такими шкурами, как мы.

Мало кто после двадцати лет сохраняет эту непринужденную животную благожелательность. Мир – это ведь не то, чем вы его сначала считали, в этом вся штука. Вот морда и меняет выражение. Да еще как! Ведь вы же заблуждались. В два счета выяснилось, что вокруг одни сволочи. Это и написано на физиономии после двадцати. Очухались! Наша физиономия это и подтверждает.

Я консультировал бесплатно, главным образом из любопытства. И зря. Люди мстят за сделанное им добро.

Не верьте на слово людям, рассказывающим, как они несчастны. Спросите у них только, могут ли они спать. Да – значит, все в порядке. Этого достаточно.