Источник. Книга 2 (комплект из 2-х книг)

Предположим, я не люблю Ибсена…
— Ибсен — хороший драматург, — сказал Айк.
— Конечно, хороший. Кто спорит? Но предположим, мне он не нравится. Предположим, я не хочу, чтобы люди ходили на его пьесы. Отговаривать их — дело пустое. Но если я смогу убедить их, что вы того же калибра, что Ибсен, то вскоре они перестанут видеть разницу между вами.
— Неужели?
— Это просто для примера, Айк.
— Но это было бы великолепно!
— Конечно, великолепно. И тогда вообще перестало бы иметь значение, что они смотрят. Ничто не имело бы значения — ни писатели, ни те, для кого они пишут.

— Знаю, — устало сказал Хэллер. — Знаю. Не сомневаюсь, что вы правы. Но только... — в его голосе прозвучало некоторое оживление, и было видно, как он жаждет подобного внутреннего оживления, — только если бы в нем было некое единство... некая главная идея, которая здесь вроде бы и есть, и в то же время ее нет. Если бы дом казался живым... а он таким не кажется... Тут чего-то не хватает и чего-то слишком много... Если бы он был как-то четче, определеннее и — как это называется? — целостнее...
Рорк развернулся. Он оказался по другую сторону стола. Схватив рисунок, он стремительно выбросил вперед руку с карандашом, и тот зашелестел по бумаге, прочерчивая жирные линии поверх неприкосновенной акварели. Под этими линиями исчезли ионические колонны, исчезли фронтон, портик, шпиль, ставни, кирпичи. Выросли два каменных крыла, выплеснулись широкие окна, балкон разлетелся вдребезги, а над морем взмыла терраса.
...
На долю секунды Рорк откинул голову и посмотрел через стол на Хэллера. Надобность представляться друг другу исчезла — взгляд, которым они обменялись, был равносилен рукопожатию. Рорк продолжал работать, а когда он отбросил карандаш, дом, в том виде, в каком он его спроектировал, предстал перед ними в паутине черных штрихов, как будто уже построенный. Все заняло не более пяти минут.

Мэллори был нанят, работал и представил модель своей статуи "Трудолюбие". Когда Китинг увидел ее, он понял, что статуя будет выглядеть в четких, элегантных линиях вестибюля как незаживающая рана, словно опаленная языком пламени. Это было изображение стройного обнаженного тела мужчины, который выглядел так, будто мог пробиться через стальные листы обшивки боевого корабля и преодолеть любые преграды. Статуя стояла как вызов. Она оставляла какое-то странное впечатление у смотрящих, люди, стоящие рядом с ней, выглядели как будто еще мельче и печальнее, чем обычно. В первый раз за всю жизнь, глядя на эту статую, Китинг подумал, что теперь он понимает, что означает слово "героический".

Никто не хочет поражений. Но потерпеть поражение от человека, который в его глазах всегда был символом посредственности, работать одновременно с этой посредственностью и наблюдать, как она взбирается все выше, тогда как он борется изо всех сил и получает лишь мордой об стол, видеть, как посредственность крадет у него один за другим шансы, ради которых он отдал бы жизнь, видеть, как посредственность становится объектом поклонения, терять место, которое хотел бы получить, и наблюдать, как на нем возводится храм посредственности, терять, зная, что тебя приносят в жертву, что тебя не понимают, что со всех сторон на тебя сыпятся только удары, удары, удары — и не от гения, не от полубога, а от Питера Китинга... Ну как, моя маленькая дилетантша, ты считаешь, что испанская инквизиция могла бы изобрести пытку, равную этой?

- Ты невыносим, когда работаешь, Говард, - заметил ему Остин Хэллер как-то вечером, хотя он не говорил о своей работе.

• Почему? - удивлённо спросил тот.
• Очень неуютно в одной комнате с тобой. Знаешь, напряжение заразительно.
• Напряжение? Я чувствую себя вполне нормально, когда работаю.
• В этом все и дело. Ты полностью нормален, только достаточно добавить ещё чуть-чуть пара и тебя разнесет на куски. Из чего, черт возьми, ты сделан, Говард? В конце концов, это только здание. Только здание, а не комбинация из святого причастия, индейских пыток и оргазма, которую ты, кажется, хочешь устроит из всего этого.
• А ты хочешь сказать, что это не так?