Хрущёвка. Советское и несоветское в пространстве повседневности

И всё же реальную живость научно-популярному тексту, к тому же историко-антропологическому, конечно, придают нарративные материалы. В источниках личного происхождения, как правило, лучше отражены детали быта и разнообразные эмоции. Эти качества во многом присущи и произведениям художественной литературы, написанным во время или сразу после тех или иных исторических событий. Историки давно и многократно обсуждали ценность литературного нарратива для реконструкции прошлого. Лев Гумилев в 1972 году в статье со знаковым названием «Может ли произведение изящной литературы быть историческим источником?» писал: «Каждое великое и даже малое произведение литературы может быть историческим источником... как факт, знаменующий идеи и мотивы эпохи...»

После напыщенно научного определения термина «хрущевка» как некоего пространства следует заметить, что оно отнюдь не гомогенно/бесструктурно и состоит по меньшей мере из трех взаимосвязанных локусов. Все они имеют свои границы, которые, следуя логике песика Фафика, вполне можно назвать большими («великими»), средними и малыми. Внутри специфического плацдарма «хрущевка» с тремя рядами «укреплений» в конце 1950-х — начале 1960-х годов складывались антисталинские каноны советской повседневности. Они зарождались в самой скромной по метрическим показателям части — в индивидуальной квартире. Одновременно особые практики быта возникали и в объеме здания специфического типа. Оно объединяло небольшие относительно комфортабельные помещения, предназначенные для жизни одной семьи. Своеобразным полигоном освоения новых норм обыденной жизни стала и местность, где в конце 1950-х — начале 1960-х годов в СССР появились типовые жилые дома.

Две первые части общего «надела» — квартира и дом — ныне обладают на уровне массового сознания устойчиво отрицательным статусом совершенно неудобных жилищ, расположенных в уродливых архитектурных сооружениях. Мем «хрущевка» очень живуч!

стандартное жилье в СССР в 1950-х – начале 1960-х формировалось под сильным влиянием именно французской архитектурно-культурологической традиции
Типовое строительство заполонило всю Европу и помогло на определенный срок решить квартирный вопрос. Во Франции особенно прославилась методика инженера-архитектора Раймона Камю. Уже в 1948 году он презентовал принципы крупноблочного строительства. По системе Камю дома росли стремительно. И конечно, это обстоятельство оказалось очень привлекательным для советского политического руководства. Его представители выезжали во Францию в 1955 году для ознакомления с западным опытом решения «квартирного вопроса». Одновременно чиновники из строительного отдела ЦК КПСС посетили Англию, Австрию, Голландию, Италию. Но французы оказались вне конкуренции и не только в сфере кино и моды. В общем... можно сказать, что со второй половины 1950-х годов началась тотальная «камюлизация» жизни в СССР. Советские люди могли пить коньяк семейства Камю, который с 1959 года импортировался в Страну Советов, читать прозу Альбера Камю (роман «Посторонний» перевели на русский язык в 1966 году) и даже жить в новых домах, построенных по проектам Раймона Камю. Он продал Советскому Союзу свою технологию массового крупнопанельного строительства. Жилье а-ля Камю не отличалось высокими потолками, считалось лишь, что они должны быть не ниже 2,5 метра, а кухни – не меньше 6 квадратных метров, жилые комнаты полагалось проектировать не менее 9 квадратных метров. Ненужными оказались и лифты – ведь во Франции дома типовой застройки не превышали четырех этажей. Природная французская экономность пришлась по вкусу антисталинской государственной элите, и прежде всего Хрущеву. Он же санкционировал использование в СССР и американского метода «подъема перекрытий», с помощью которого можно было сократить затраты на подготовительные строительные работы.

Новое руководство страны явно спешило с реализацией программ жилищного строительства. Индивидуальное жилье превращалось в антитезу коммуналок – порождения советской системы 1920–1940-х годов. Сооружение типовых домов являлось частью политики десталинизации общества и деструкции «большого стиля».

На рубеже 1940–1950-х годов разрастался не только жилищный, но и своеобразный санитарно-гигиенический кризис. Индивидуальные ванны по-прежнему были немногочисленны. В Москве в 1947 году они имелись менее чем в 10 % домов. При этом больше половины внутриквартирных санузлов не функционировали из-за нехватки дров, элементарной поломки водопроводного и канализационного оборудования, а также использования ванных комнат в качестве жилых помещений.

Даже в начале 1950-х годов в жизни большинства горожан мало что изменилось. В это время тогда еще начинающая певица Галина Вишневская переехала в Москву, обменяв свою комнату в Ленинграде на клетушку в столичной коммуналке. В квартире жило 35 человек, вспоминала будущая оперная прима, и «все пользовались одной уборной и одной ванной, где никто никогда не мылся, а только белье стирали и потом сушили его на кухне. Все стены ванной завешаны корытами и тазами – мыться ходили в баню. По утрам нужно выстоять очередь в уборную, потом очередь умыться и почистить зубы…»

В квартире с 22 соседями в 1943–1955 году жила великая Майя Плисецкая. В ее коммуналке «на всех был один туалет, запиравшийся на кривой крючок, сделанный из простого гвоздя… Ванная, – как зафиксировала в своих мемуарах звезда советского балета, – была тоже одна. Пользовались ею по строгому расписанию. Хорошо, что театр был напротив, в полуминуте хода. Кое-кто из нетерпеливых жильцов бегал в Большой театр по малой нужде». Подобных свидетельств множество, особенно если обратиться к жалобам по жилищным вопросам. Впечатляет письмо жителей одного из домов переулка Ильича (ныне Большой Казачий) в Ленинграде. Оно поступило во властные структуры города в 1959 году. «Жалобщики» сравнивали свой быт с повседневностью блокадной зимы 1941/42 года, ведь почти через 15 лет после победы в Великой Отечественной войне у них более полугода не действовали водопровод и канализация.