Cryptonomicon

The underlying math of the universe is like the light streaming in through the window. Alan is not satisfied with merely knowing that it streams in. He blows smoke into the air to make the light visible. He sits in meadows gazing at pine cones and flowers, tracing the mathematical patterns in their structure, and he dreams about electron winds blowing over the glowing filaments and screens of radio tubes, and, in their surges and eddies, capturing something of what is going on in his own brain. Turing is neither a mortal nor a god. He is Antaeus. That he bridges the mathematical and physical worlds is his strength and his weakness.

Waterhouse is thinking about cycles within cycles. He’s already made up his mind that human society is one of these cycles-within-cycles things and now he’s trying to figure out whether it is like Turing’s bicycle (works fine for a while, then suddenly the chain falls off, hence the occasional world war) or like an Enigma machine (grinds away incomprehensibly for a long time, then suddenly the wheels line up like a slot machine and everything is made plain in some sort of global epiphany or, if you prefer, apocalypse) or just like a rotary airplane engine (runs and runs and runs; nothing special happens; it just makes a lot of noise).

Hollywood was merely a specialized bank — a consortium of large financial entities that hired talent, almost always for a flat rate, ordered that talent to create a product, and then marketed that product to death, all over the world, in every conceivable medium. The goal was to find products that would keep on making money forever, long after the talent had been paid off and sent packing. Casablanca, for example, was still putting asses in seats decades after Bogart had been paid off and smoked himself into an early grave.

— Ой. — Уотерхауз закатывает глаза, дивясь собственной глупости. — Все правильно. Простите. С этого надо было начать.
— С чего с этого? — спрашивает Комсток.
— Доктор Тьюринг из Кембриджского университета указал, что бу-бу-бу блям-блям-блям хо дядя янга ланга бинки джинки ой да, — говорит Уотерхауз или что-то в таком роде. Он переводит дыхание и роковым движением устремляется к доске. — Можно я это сотру?
Рядовой с губкой кидается к доске. Стенограф глотает таблетку амфетамина. Математики из ЭТК вгрызаются в карандаши, как собака в куриную косточку. Лампы вспыхивают. Уотерхауз хватает новый мелок и прижимает его к безупречно чистой доске. Острие с треском ломается, меловая пыль оседает на пол длинным параболическим облачком. Уотерхауз наклоняет голову, как священник перед началом службы, и набирает в грудь воздуха.
Через пять часов действие амфетамина заканчивается. Комсток ничком распростерт на столе посреди полной комнаты выжатых, измочаленных людей. Уотерхауз и рядовые с ног до головы в меловой пыли, похожи на привидения. Стенографы окружены грудой исписанных блокнотов. Они часто прерывают работу, чтобы помахать занемевшими пальцами. Магнитофоны бесполезно крутятся, одна катушка полна, другая пуста. Только фотограф еще держится и включает вспышку всякий раз, как Уотерхауз заканчивает исписывать доску.
Комсток понимает, что Уотерхауз выжидательно на него смотрит.
— Понятно, сэр? — спрашивает он.