Муравьиный бог: реквием

Когда не знаешь, хорошо. Не знаешь и не знаешь. Вот если, например, паук на голову упал и ползает, а ты не знаешь, лучше же, чем знать.

– Вот люди-то пошли, такие разве были…
– Да раз пошли, то было от кого.

Таинственный покой, таинственный поток, живая правильность времён, на смену жизни – сон, на смену жизни – жизнь; и общий гул отдельных голосов, как колокольный звон, река несёт за поворот к зиме по лету.

С обеда снова дождик зарядил... Верандой стоял варёный яблоневый пар, и можно было рисовать в окне смешные морды, скрипя противно пальцем по стеклу.

И вечность позади, и вечность вперёди, и между вечность.

Улыбка, шёпот, звук в «сейчас», секунды вытекают из минут, за ними новые идут, «сейчас» не вертится назад, невозвратимо.

По осени в тебе старик смотреть не хочет на этот мир, заплаканный дождём, но бог медов и пчёл, медведь ли, леший, не умирает под землёй, а засыпает до весны, когда под талой корочкой из льда разлита в лужах тёмная вода, и в ней, как солнечные зайцы, кочки, островочки, ёжики зелёные весны по кромкам сини-неба, цветы слепящей белизны из-под земли, и первый шмель, от сна едва летучий, садится в жёлтый венчик, коронованный весной и божьим глазом, в нос тебе глядит.

«Сейчас» прошло – и снова было, остановилось на самом себе, себя сменяя на себя. «Сейчас», за ним «сейчас» такое же почти, уже другое. Начнёшь в «сейчас» – закончишь в следующий раз.

Тук-тук, стучат в окно седые мотыльки, и мошки нимбами кружат над нимбами ромашек, со всех сторон кузнечики трещат, как будто не снаружи, а внутри, как сам трещишь, гудишь, жужжишь, когда глаза закроешь. Откроешь – небо над тобой, закроешь – нет.

Картошка в прахе серая, дымит, с руки на руку прыгает и жжётся. Разломишь – чёрная дотла, пустая, как гнилой орех.