Красные цепи

Чем экзотичнее мотив, тем легче найти преступника, ведь мотив -- такой же идентифицирующий признак, как орудие убийства. Кого легче было бы отыскать: налётчика с пистолетом "Макаров" или стрелка, использующего кремниевый пистоль семнадцатого века? Так же и в нашем случае: если бы мотивом серии убийств стала кража мобильного телефона и бумажника, у нас были бы серьёзные основания не строить надежд на то, что удастся быстро обнаружить преступника. Но этот убийца, я ещё раз повторю вам, этот убийца знает, что он делает. И найти того, кто знает, зачем нужно убивать в новолуние, забирая кровь и внутренние органы жертв, так же легко, как стрелка со старинным пистолетом.

Я сам это выбрал: у меня нет друзей, как нет постоянной работы, которая бы к чему-то меня обязывала, нет родных, жены, детей, долгов. Мой телефон оживает только для того, чтобы малознакомые голоса сообщили мне об очередной смерти. Сделав свою работы, я навсегда исчезаю из жизни тех, кому помогал: с похоронными агентами не дружат, их не зовут на семейные праздники, когда дело закончено. Поздравления с днём рождения приходят мне только от сотовых операторов и почтовых серверов. В пятницу, в этот Юрьев день офисных крепостных, никто не зовёт меня присоединиться к весёлой попойке: я сам прихожу в бар, когда захочу, и вполне удовлетворяю свою потребность в социализации созерцанием чужого пьяного веселья. У меня есть мой покой и воля. А ещё до недавнего времени у меня была Марина. Так у старика, запертого в четырёх стенах богадельни, есть цветок на окне или маленькое деревце во дворе, и он ждёт, когда раскроется бутон или появятся первые листья. Так у забитого нелюбимого ребёнка есть старая потёртая кукла, которой он может рассказать по ночам свои простые детские тайны. У кажого есть то последнее, что согревает душу и хранит её тепло, очень личное и очень своё. Теперь этого у меня нет. Но вот только я не старик из богадельни и не обиженный ребёнок, и тот, кто это сделал, даже не представляет себе, насколько злобную спящую собаку он разбудил.

А еще через полгода погиб мой сын. Ему было всего тридцать лет, он мало интересовался тем, чем я занимаюсь, да и мне его работа была неинтересна: логистика кажется. Да, директор по логистике в какой-то компании. И вот однажды ночью он мне позвонил. Голос такой странный. И говорит: «Папа, я пропал». Я подумал, что у него какие-то проблемы на работе, но он еще раз повторил: «Я пропал, папа. Город забрал меня». И все, отключился. А через два дня его нашли на чердаке какого-то заброшенного дома. Врачи сказали, сердечный приступ. Это у тридцатилетнего мужчины, который зачем-то забрался умирать в городские трущобы. И я сорвался.

Как там у Ницше? Если долго вглядываться в бездну, она станет вглядываться в тебя? Вот и в меня, видимо, начали вглядываться. Мне стало трудно вести лекции. Трудно общаться с людьми. Знаете, я вообще-то человек мирный, спокойный, но тут стал срываться все чаще и чаще: и на жену, и на коллег, на сына, когда он приезжал к нам в гости. А потом у моей жены нашли рак. Это было как раз тогда, когда я узнал о существовании ранних венецианских списков «Rubeus vinculum». Я разрывался между больницей, университетом и своей работой и очень, очень раздражался, что мне приходится проводить время у постели умирающей супруги, вместо того чтобы посвящать это время труду. А по ночам я лежал в кровати без сна, в темной квартире, и знал, что на кухне кто-то сидит. И ждет.