Один в Берлине. Каждый умирает в одиночку

Фрау Хете решает быть сильной за двоих, охранить его от всех опасностей, которыми ему угрожает гестапо. Фрау Хете решает перевоспитать его и сделать из него настоящего человека. Фрау Хете решает отвоевать своего Гэнсхен, — ах, да ведь его же зовут Энно, фрау Хете решает отвоевать его у той женщины, у нацистки. Фрау Хете решает внести в жизнь этого человека порядок и чистоту.
И фрау Хете даже не догадывается, что этот слабый мужчина окажется достаточно сильным, чтобы внести в ее жизнь беспорядок, страдания, сожаления, слезы, опасность.

Эта ампула с прозрачным раствором синильной кислоты освободила его. Остальные, товарищи по несчастью, должны пройти последний горький путь; у него же есть выбор. Он может умереть в любую минуту, ему достаточно только захотеть. Он свободен. Здесь, в тюрьме для смертников, за стенами и решетками, в наручниках и кандалах, он, Отто Квангель – бывший мастер-столяр, бывший сменный мастер, бывший супруг, бывший отец, бывший бунтарь, – стал свободен. Вот чего они достигли, освободили его, он свободен, как никогда в жизни. Он, обладатель этой ампулы, не страшится смерти. Смерть все время при нем, в любую минуту, как друг. Ему, Отто Квангелю, незачем по четвергам и понедельникам просыпаться задолго до срока и испуганно прислушиваться у двери. Он не принадлежит к их числу, совсем не принадлежит. Ему незачем терзаться, поскольку конец всем мучениям всегда при нем.

Он вел здесь хорошую жизнь. Она ему нравилась. Он даже не был вполне уверен, что когда-нибудь воспользуется ампулой. Может, все-таки лучше подождать до последней минуты? Может, удастся еще раз увидеть Анну? Разве не правильнее вконец опозорить эту шайку?

Пусть они его казнят, так будет лучше, намного лучше! Он хотел узнать, каково это, – ему казалось, будто так надо, будто он обязан узнать и как они это делают. Думал, что успеет все узнать, прежде чем петля затянется на шее или голова окажется под ножом гильотины. Ведь в самую последнюю минуту он еще сумеет подложить им свинью.

И в уверенности, что с ним уже ничего не случится, что здесь – пожалуй, впервые в жизни – он может полностью быть самим собой, без притворства, в этой уверенности он черпал покой, радость, умиротворение. Его стареющее тело никогда не чувствовало себя так хорошо, как в эти недели. Жесткие птичьи глаза никогда не смотрели так дружелюбно, как в одиночке Плётцензее. Дух его никогда не носился так свободно, как здесь.

Хорошая жизнь, хорошая!

– Господин комиссар, – сказал ассистент Шрёдер, – все-таки не верится мне, что открытку подложил Клуге. Я же видел, когда сунул ему открытку, что он понятия о ней не имел! Это все выдумала истеричная бабенка, докторская помощница.

– Но в протоколе зафиксировано, что подложил ее он, – возразил комиссар, правда без особой настойчивости. – Кстати, хочу дать вам совет: не упоминайте в своем отчете об истеричной бабенке. Никаких личных оценок, изложите факты, и только. Если хотите, можете, конечно, расспросить доктора, насколько можно верить его помощнице. Хотя нет, лучше не стоит. Это ведь опять-таки личная оценка, пусть следственный судья сам решает, как отнестись к тем или иным показаниям. Мы работаем сугубо объективно, верно, Шрёдер? Без каких бы то ни было предубеждений.

– Разумеется, господин комиссар.

– Раз показания получены, то они существуют, и на них мы ориентируемся. Как и почему они появились, не наше дело. Мы не психологи, мы полицейские и имеем дело с криминалом. Crimen, то есть по-немецки «преступление», Шрёдер, и только оно нас интересует. И если некто признает, что совершил преступление, нам до поры до времени этого достаточно. По крайней мере, я так считаю, а вы, Шрёдер, разделяете мою точку зрения?

– Безусловно, господин комиссар! – вскричал ассистент Шрёдер, точно испугавшись самой мысли, что может трактовать что-то иначе, нежели начальник. – Именно так я и думаю! Главное – бороться с преступлениями!

– Я не сомневался, – сказал комиссар Эшерих, поглаживая усы. – Мы, старые полицейские, всегда думаем одинаково.

Как раз недавно коротышка-министр Геббельс в одной из статей ехидно упомянул накрашенных дамочек, чьи лакированные ноготки отнюдь не освобождают их от работы для народа, причем работы вовсе не конторской!

Правда, в очередной статье министр, вероятно под нажимом дам из собственного окружения, поспешил добавить, что лакированные ногти и ухоженный вид конечно же нельзя считать принадлежностью исключительно паразитических антиобщественных элементов. И настоятельно предостерег от огульных нападок! Партия справедлива и тщательно рассмотрит каждый случай, о котором ее информируют. Тем самым министр – пожалуй, не без умысла – спровоцировал лавину доносов.

Но, как не раз случалось и до и после, первой своей статьей министр разбудил в народе самые низменные инстинкты...