Код Месины

– Я думала, ты не хочешь, чтобы я стала музыкантом, – выдавила я из себя.
– Не хочу? – переспросила мама. Она погладила меня по щеке, и я была уверена, что она почувствовала одну маленькую предательскую слезинку, которая ускользнула, как я ни моргала. – Само собой, это очень ненадежно в плане работы. Вот я о чем беспокоюсь. Ведь я твоя мама, как ты понимаешь. Я не могу не переживать за тебя, – сказала она. – Ты думала, мне что именно не нравится? – продолжала она после небольшой паузы. – Что ты так много времени тратишь на виолончель?
– Но ведь так и есть, – ответила я. – Ты хотела бы, чтобы я была больше похожа на тебя, любила компьютеры и все такое… а папа хочет, чтобы я без конца ходила в походы…
И вдруг я расплакалась: я ведь и сама не подозревала, что так думаю, пока не произнесла это вслух. Но это было чистой правдой: у меня часто возникало чувство, что мама и папа хотят видеть меня похожей на них.
Мама обняла меня.
– Малин, ты – это ты, разве ты не понимаешь? Ты не должна стать мной… или папой. В том-то и прелесть, когда заводишь детей: тебе еще предстоит узнать, какие они получились. Меня ужасно радует, что ты занимаешься тем, что тебе нравится. Что бы это ни было. Конечно, я переживаю. Такая уж я! Если бы ты только сидела и занималась программированием, я бы тоже переживала!
Тут я рассмеялась: ну правда же, очень трудно представить, как мама прибегает ко мне сказать, что я слишком много времени отдаю программированию и мне пора пойти погулять.
– Конечно, я хочу играть на виолончели, – проговорила я. – Просто… очень много всего навалилось.
– Да-да, – сказала мама и погладила меня по спине. – Ты еще такая юная, у тебя есть время. Ты можешь много чем заниматься. У большинства людей есть не одно любимое занятие, а несколько. Можно выбирать, можно менять свои увлечения. Нет необходимости всегда оставаться одинаковой. Все уладится.
Потом мама сделала горячий шоколад, но в этом вроде как уже и не было необходимости, потому что от ее слов внутри у меня и так потеплело.
Наверное, она права. Наверное, со временем все уладится.

У него даже мысли не возникло, что я тоже не вполне уверена, что стоило бы изобретать нечто опасное для жизни. И еще я подумала, что изобретения, задуманные с самой благородной целью, легко могут превратиться во что-нибудь плохое. Или их просто окажется слишком много! Как строительство дорог, которым занимался Нильс Эрикссон. Он небось и представить себе не мог, что в результате мы с Орестом будем едва слышать друг друга, возвращаясь домой из школы, а ветер будет заглушать наши голоса гудением сотен проносящихся мимо машин. Но если бы я сказала Оресту хоть слово об этом – о том, что, на мой взгляд, когда люди начали пользоваться железными дорогами, и динамитом, и всем прочим, в жизни кое-что потерялось, – то он только посоветовал бы мне попробовать пожить немного без дорог и электричества. Либо так, либо никак – вот такой он, Орест. Либо ты за что-то, либо против. Вариант, что ты немного за, но и немного против, просто не рассматривается.
В глубине души я задавалась вопросом, могут ли дружить люди, до того непохожие друг на друга, как мы с Орестом.
Но потом я взглянула на брошь у себя на джемпере и вспомнила: я ведь дружу с ним не из-за его неприятных черт. Я Дружу с ним из-за его хороших черт. А неприятные получаю как бы в комплекте.
Но он все говорил беспрерывно, так что я даже не успела рассказать о своем неудачном выступлении. Или спросить, какую историческую личность мне выбрать для своего доклада. У меня реально не было никаких идей.
Оресту легко. Он всегда знает, чего хочет и какого мнения придерживается обо всем. Наверное, это здорово. Он родился для того, чтобы стать ученым, – как моя мама родилась, чтобы стать программистом.
Но я? Для чего родилась я? Явно не для того, чтобы стать виолончелисткой. Даже не могу запомнить, какое произведение собираюсь играть.
Я не могла вспомнить в себе ничего особенного. О, как мне не хватало человека, с которым можно поговорить! Как мне не хватало Санны!