Невидимі монстри

Мама усаживается на свое место и расстилает на коленях темно синюю парчовую салфетку. Между нами — мной, отцом и мамой — все дымится. Сладкий картофель под соусом из зелени. Большая коричневая индейка. Булочки под ней такого цвета, что походят на курятину. Поднимаешь крыло индейки и достаешь булочку. На блюде из граненого стекла — сладкие пикули и сельдерей, политый арахисовым маслом.
— Что подарил? — спрашивает мама. Скатерть. Она потрясающая.
Отец вздыхает и втыкает нож в индейку.
— Из этой парчи мы с папой хотели сделать совсем не скатерть, — говорит мама.
Отец продолжает работать ножом, постепенно расчленяя наш ужин.
Мама спрашивает у меня:
— Тебе известно, что такое «Лоскутное одеяло для умерших от СПИДа»?[В память о жертвах СПИДа в 1986 г. был создан грандиозный объект типа лоскутного одеяла, в котором каждый лоскут был посвящен памяти отдельного человека, умершего от СПИДа]
Покажи мне потерю памяти.
Вспышка.
Дай мне других родителей.
Вспышка.
— Мама побоялась сделать что нибудь не так, — поясняет отец. Он откручивает индюшачью ножку и начинает наполнять мясом свою тарелку. — Когда речь идет о гомосексуалистах, следует соблюдать крайнюю осторожность, ведь каждая малость, каждая деталь у них что нибудь да означает. В общем, мы не захотели быть неправильно понятыми.
Мама подается вперед и накладывает мне сладкого картофеля.
— Папа собирался сделать лоскут черным, — рассказывает она. — Но Шейн был голубым, и поэтому черный цвет на фоне голубого означал бы, что твой брат любил заниматься садомазохизмом, понимаешь. Эти лоскутки существуют для того, чтобы близким умерших было легче смириться с судьбой.
— Имя Шейна стали бы читать совершенно незнакомые нам люди, — подхватывает отец. — Поэтому мы решили, что не стоит давать кому бы то ни было повод что то домысливать.
Блюда начинают маршировать по часовой стрелке вокруг стола. Оливки. Клюквенный соус. Тыквенный пирог с творогом.
— Я хотела пришить к парче розовые треугольники, но это нацистский символ гомосексуалистов. Папа предложил вместо розовых украсить парчу черными треугольниками, но это означало бы, что Шейн был лесбиянкой. Черный треугольник выглядит как волосы на лобке у женщины.
— Потом я подумал украсить края стенда зеленым, но, как выяснилось, так оформляют память о тех, кто занимался мужской проституцией, — добавляет отец.
— Мы чуть было не сделали кайму красной, а это знак фистинга. Коричневый — цвет не то скат секса, не то римминга, мы так и не поняли, — говорит мама.
— Желтый, — объясняет отец, — означает секс с уринацией.
— Светло голубой — обычный оральный секс, — сообщает мама.
— Белый цвет — знак анального секса. А еще белый мог бы означать, что Шейну нравилось смотреть на мужчин в нижнем белье. В чем конкретно — не помню, — произносит отец уставшим голосом.
Мама подает мне курицу.
Мы сидим за столом втроем, но у меня такое ощущение, что мертвый Шейн висит над нами.
— В конце концов мы просто махнули на эту затею рукой, — говорит мама. — А из парчи я сшила красивую скатерть.
Отец спрашивает у меня:
— Ты знаешь, что такое римминг?
Я знаю наверняка единственное: о подобном не разговаривают за праздничным столом.
— А фистинг? — интересуется мама.
Я отвечаю, что знаю. И не произношу ни слова о Манусе с его «профессиональными» порножурналами.
Мы сидим за столом, накрытым синим саваном, а индейка больше чем когда бы то ни было смотрится не вкусным кушаньем, а убитым животным, запеченным и разрезанным на куски. Ее внутренние органы до сих пор можно различить: вот сердце, вот желудок, вот печень. В подливе — вареные жир и кровь. Цветы, нарисованные на краях блюда, выглядят как украшения гроба.
— Передай, пожалуйста, масло, — просит меня мама и поворачивается к отцу. — А ты знаешь, что такое фельчинг?
Это уже слишком. Шейн мертв, но ему уделяют столько внимания, сколько никогда не доставалось бедняге при жизни. Мои предки еще удивляются, почему я так редко приезжаю домой. Именно потому. Этот проклятый разговор о сексуальных отклонениях за ужином в День благодарения! Я еле выношу его! Шейн то, Шейн се! Как все это ни печально, но в том, что произошло с моим братом, нет моей вины. Хотя я знаю, что родители так не считают.
А правда заключается в том, что Шейн разрушил нашу семью. Шейн был ничтожным и отвратительным, а сейчас его нет. Он мертв. А я хорошая и покорная, но меня игнорируют.
Тишина.
Произошло вот что.
Мне было четырнадцать лет. Кто то по ошибке выбросил в мусорное ведро новый аэрозольный баллончик с лаком для волос. Сжигать отбросы входило в обязанности Шейна. Ему было пятнадцать. Он вываливал кухонный мусор в горящий контейнер. Произошел взрыв. Несчастный случай.
Тишина.
Сейчас мне хочется единственного — чтобы мои родители завели речь обо мне. Я рассказала бы им о том, как мы с Эви снимались в последнем рекламном ролике. Что у меня все идет отлично. Что я встречаюсь с парнем по имени Манус. Но нет. Живой или мертвый, Шейн до сих пор сосредоточивает на себе все родительское внимание. Это приводит меня в бешенство.
— Послушайте, — выдаю я. Накопленная в моей душе обида вырывается наружу. — Я, я — ваш второй, живой ребенок. Я — все, что у вас осталось. Может, подарите мне хоть немного любви и заботы?
Тишина.
— Фельчинг, — говорю я, понизив голос, — фельчинг — это когда мужчина трахает тебя в задницу, не надев резинки, кончает и высасывает из твоего заднего прохода собственную теплую сперму. Вместе со всем, что к ней примешивается — смазкой и испражнениями. Вот что такое фельчинг. Он может быть дополнен страстным поцелуем в рот, во время которого твой партнер отдает тебе все, что только что высосал.
Тишина.
Покажи мне самообладание.
Покажи мне спокойствие.
Покажи мне сдержанность.
Вспышка.
Сладкий картофель как раз такой, какой я люблю — сахарный на вкус, с корочкой наверху. А тыквенный пирог немного суховат. Я подаю маме масло.
Отец откашливается.
— Мне кажется, — говорит он, — под словом «фельчинг» мама подразумевала нечто совершенно другое.
Фельчинг — это нарезанная тонкими кусочками индейка.
Тишина.
Я восклицаю:
— О!
Я говорю:
— Простите.
Мы едим.