Прекрасный мир, где же ты

Перехожу к основной теме твоего письма: что именно ты имеешь в виду, когда говоришь «красота»? Ты пишешь, что путать личное тщеславие с эстетическим опытом — серьезная ошибка. Но не ошибка ли, и возможно того же рода, — так серьезно относиться к эстетическому опыту? Несомненно, можно быть до глубины души бескорыстно тронутой красотой художественной или красотой природы. Думаю, можно даже наслаждаться привлекательностью других людей, их лицами и телами чисто эстетически, то есть без влечения. Лично мне часто приятно просто рассматривать красивых людей, и при этом не возникает ни малейшего желания вступать с ними в отношения — на самом деле красота не возбуждает желаний. Иными словами, чтобы воспринять красоту, не нужна воля, и под ее воздействием сознательное желание тоже не пробуждается. Я подозреваю, это то, что философы эпохи Просвещения называли эстетическим суждением, и эти слова весьма точно описывают мой опыт столкновения с некоторыми работами художников, музыкальными произведениями, пейзажами и так далее. Они кажутся мне прекрасными, их красота приятна, она меня трогает. Я согласна, что зрелище массового потребления, которое нам продают как «красоту», на самом деле отвратительно и не приносит того эстетического удовольствия, что солнечный свет, пробивающийся сквозь листья, или «Авиньонские девицы»,24 или Kind of Blue25. Но позволь спросить: кого это волнует? Даже если мы предположим, что красота Kind of Blue объективно превосходит красоту сумочки Chanel, так ли велика разница с философской точки зрения и почему это столь важно? Ты, похоже, считаешь, что эстетический опыт — не просто удовольствие, а нечто значимое. А я хочу спросить: в каком смысле это значимо?
Я не художник и не музыкант, и на то есть причины, но я писательница, и стараюсь относиться к роману серьезно — отчасти, потому что осознаю собственную привилегию зарабатывать на жизнь таким по определению бесполезным делом, как искусство. Но если бы я попыталась описать свой опыт чтения великих романов, то в нем не обнаружится ничего похожего на вышеописанный эстетический опыт, который не требовал волевого усилия и не пробуждал желаний. Лично я прилагаю серьезные усилия во время чтения, чтобы понять, что я читаю, и помнить детали достаточно долго, чтобы вынести суть. Это совсем не похоже на то пассивное восприятие красоты, которое происходит помимо моей воли; это активное усилие, результат которого — переживание красоты. Но, что, по-моему, еще более важно, великие романы заставляют меня сочувствовать и желать. Когда я смотрю на «Авиньонских девиц», я ничего не «хочу» от них. Приятно просто видеть их такими, как есть. когда я читаю, я на самом деле хочу: хочу, чтобы Изабелла Арчер была счастлива, чтобы у Анны и Вронского все получилось, я даже хочу, чтобы Иисуса помиловали вместо Вараввы. Может, я недалекий и безвкусный читатель, сентиментально желающий лучшего всем (кроме Вараввы); но если бы я пожелала прямо противоположного, чтобы Изабелла неудачно вышла замуж, а Анна бросилась под поезд, это была бы просто вариация того же самого. Суть в том, что меня заставили сочувствовать, я не безразлична.
Разговаривала ли ты с Саймоном обо всем этом? Думаю, он бы представил более последовательный взгляд на вещи, его мировоззрение упорядоченно, в отличие от моего. Насколько я понимаю, в католицизме красота, истина и добро — свойства бытия, единого с Богом. Бог буквально и «есть» красота (а также истина, на что, видимо, намекал Китс26, но я не уверена). Человечество стремится обладать этими свойствами и понимать их — для нас это способ обратиться к Богу и понять его природу; поэтому все прекрасное ведет к созерцанию божественного. Как критики мы можем спорить о том, что красиво, а что нет, ведь мы лишь люди и божественная воля нам не вполне доступна, но каждый согласится с исключительной важностью самой красоты. Все это очень мило само по себе, правда? Я могу еще покрутить эту тему и объяснить свою приверженность к великим романам. Например, Бог создал нас такими, каковы мы есть, — сложными человеческими существами, с желаниями, и порывами, и умением сопереживать абсолютно выдуманным персонажам, от которых мы, очевидно, не можем ожидать материальной или еще какой-нибудь выгоды, — и это способ постичь глубочайшую сложность человеческой природы и сложность божественной любви к нам. Можно зайти еще дальше: всей своей жизнью и смертью Иисус доказывал, что нужно любить других, не считаясь с собственными интересами. Чем любовь к вымышленным персонажам, которые заведомо не смогут полюбить нас в ответ, не метод, позволяющий практиковать в миниатюре бескорыстную любовь, к которой призывал нас Иисус? Я хочу сказать, что это сопереживание — форма желания, где есть объект, но нет субъекта; это способ хотеть, не желая; желать для другого не того, чего я хочу себе, но так, как желаешь для себя.
Наверное, я все это пишу, чтобы показать: только начни погружаться в христианское мировоззрение и веселью не будет конца. Нам с тобой это сложновато, потому что мы, кажется, не можем избавиться от убеждения, будто ничто не имеет значения, жизнь случайна, наши самые искренние чувства сводятся к химическим реакциям и нет объективного морального закона, правящего вселенной. Конечно, с этими убеждениями можно жить, но сомневаюсь, что на самом деле можно верить в то, что мы провозглашаем своей верой. Будто некоторые переживания красоты серьезны, а другие тривиальны. Или будто некоторые вещи правильны, а другие нет. К какому стандарту мы апеллируем? Какому суду вверяем себя? Я не пытаюсь, между прочим, опровергнуть тебя — насколько я понимаю, я абсолютно на тех же позициях, что и ты. Не могу поверить, что разница между правильным и неправильным просто вопрос вкуса или предпочтений; но также я не могу поверить в абсолютную мораль, то есть в Бога. И так я оказываюсь в философском тупике, с недостатком веры для обеих сторон. Я не могу довольствоваться ощущением, что служу Богу, поступая правильно, и все же идея поступать неправильно мне отвратительна. Более того, я считаю свою работу морально и политически бесполезной, и все же это то, чему я посвящаю свою жизнь, то единственное, чем я хочу заниматься.
Когда я была моложе, по-моему, я хотела путешествовать по миру, вести гламурную жизнь, чтобы меня превозносили за мою работу, выйти замуж за великого интеллектуала, отвергнуть все, на чем была воспитана, выйти за пределы тесного мирка. Сейчас мне неловко за все это, но я была одинока и несчастна, и не понимала, что чувства эти совершенно обычные, что не было ничего особенного в моем одиночестве, в моем несчастье. Может, если бы я поняла это, как, надеюсь, понимаю сейчас, хотя бы чуть-чуть, я бы никогда не написала своих книг, никогда бы не стала тем человеком, что есть сейчас. Не знаю. Я знаю, что не смогла бы написать их теперь или снова ощутить себя как тогда. Тогда мне важно было доказать, что я особенная. И доказывая это, я стала такой. И лишь позже, получив деньги и признание, которых я, по собственному убеждению, заслуживала, я поняла, что никто их не заслуживает, но было поздно. Я превратилась в человека, которым когда-то мечтала стать, а теперь изо всех сил презираю. Я говорю это не для того, чтобы принизить свою работу. Но почему кто-то должен быть богатым и знаменитым, когда другие живут в отчаянной бедности?
Когда я в последний раз влюбилась, как ты знаешь, все закончилось ужасно, но после я написала два романа. Пока я была влюблена, я пыталась что-то писать между делом, но мысли постоянно перескакивали на ту, кого я любила, все мои чувства были про нее, так что работа никак не могла развернуться внутри меня, в моей жизни не было достаточно места для этого. Мы были счастливы, потом несчастны, и после череды страданий и взаимных обвинений расстались — и только тогда я всерьез отдалась работе. Как будто пространство внутри меня расчистилось и чем-то надо было его заполнить, и поэтому я села писать. Чтобы начать, надо было сперва опустошить собственную жизнь. Сейчас я оглядываюсь на период, когда писала книги, и мне кажется, что это было хорошее время, потому что у меня была работа, которую нужно сделать, и я ее сделала. Я постоянно была разбита, одинока и на мели, но была и другая часть м­оей жизни — тайная, охраняемая, и мысли мои постоянно возвращались к ней, чувства вращались вокруг нее, и она принадлежала мне безраздельно. В каком-то смысле это было похоже на влюбленность или увлечение, только все зависело исключительно от меня и полностью мною контролировалось (в отличие от любовной связи). Несмотря на все разочарования и трудности с написанием романа, я с самого начала знала, что мне дано нечто важное, особый дар, благословение. Словно Бог возложил руку мне на голову и наполнил меня самым мощным желанием, что я когда-либо испытывала, но не вожделением к другому человеку, а желанием привнести в мир то, чего никогда прежде не существовало. Когда я оглядываюсь на те годы, меня почти до боли трогает простота жизни, которую я тогда вела, потому что я точно знала, что надо сделать, и делала это, и больше ничего.
За последние два года я написала лишь несколько книжных рецензий да сколько-то длиннющих электронных писем — и это все. Похоже, пространство в моей жизни расчищено, оно пусто, и может поэтому мне пора снова влюбиться. Мне нужно ощущение центра жизни, куда можно возвращаться мыслями и отдыхать. Я знаю, что большинству людей ничего подобного не требуется, и я была бы намного здоровей, если бы и мне это было не нужно. У Феликса нет потребности выстраивать всю свою жизнь вокруг чего-то, и у тебя, по-моему, тоже. Саймону это нужно, но у него уже есть Бог. Если уж необходимо поставить что-то в центр жизни, Бог кажется мне хорошим вариантом, по крайней мере лучше, чем придумывать истории о вымышленных людях или влюбляться в тех, кто тебя ненавидит. Ну вот и приехали. Все-таки лучше любить что-то, чем ничего, лучше любить кого-то, чем никого, и вот я, живу в этом мире и ни на мгновение не пожелала исчезнуть. Разве это само по себе не особый дар, благословение — словом, что-то существенное? Айлин, мне очень жаль, и я правда скучаю по тебе. Когда мы встретимся после всех этих писем, я застесняюсь и спрячу голову под крыло, как маленькая птичка. Передавай в выходные сестре и ее жениху мои наилучшие пожелания — а потом, если не трудно, приезжай, пожалуйста, ко мне.