
Русская литература. Большие книги
Antigo
- 207 книг

Ваша оценкаЖанры
Ваша оценка
Юз Алешковский. Тот самый Юз, который подарил мне любимую книжку детства ''Кыш и Двапортфеля'', тот самый Юз – автор песни ''Товарищ Сталин, вы большой ученый'', которую исполнял Высоцкий, тот самый Юз – матерщинник и пересмешник, тот самый Юз, которым очень восхищался Бродский. В этом романе он смог удивить меня, удивить до такой степени, что я прочитала книгу дважды, два раза подряд и при этом, перечитывая некоторые страницы ещё несколько раз. Во-первых, это искренность, открытость – пересмешник Юз с распахнутой душой и открытым забралом в этой исповеди, в ненависти ко всему советскому – строю, чиновникам, тюрьме без решеток, людям, потерявшим Душу. Во-вторых, и это, пожалуй, самое главное для меня – глубочайшая религиозность текста, которая отвечает на вопросы на которые многие не находят ответов: почему страна в течении 70 лет позволяла сажать в тюрьмы, сумасшедшие дома, расстреливать за инакомыслие и не только за инакомыслие, почему страна писала доносы на соседей, родных, на людей, люди сдавали других людей, почему уничтожили крестьянство, как класс и так далее. Страшно. Но у Алешковского дан ответ, ответ, который я давно нашла. Коммунизм очень хорошо рифмуется с сатанизмом, а разделение Разума Возмущенного, который постоянно кипит и постоянно хочет разрушить всё до основания, который есть бурлящая Ненависть и Души, которая есть сама Жизнь, Прощение и Раскаяние – тот самый ответ, банальный, но не менее страшный.
''Рука (повествование палача)'' – это исповедь палача НКВД перед своей жертвой, которую он пытался отловить долгие годы. Но это не обычный палач и это не обычная жертва. Рука – простой крестьянский мужик, на глазах которого большевики расстреляли отца, надругались над сестрой и теткой и практически уничтожили всё село, только за то, что мужики отказались вступать в колхоз, считая, что это дело гиблое. Вот с этого момента Рука и начинает говорить от лица тех, кого в той или иной степени коснулась рука страны советов, кто на своей шкуре испытал все лагерные, партийные, следственные, детдомовские, классовые ужасы страны советов. Это ненависть, бьющая через край, это страсть человека, готового быть палачом, чтобы затопить в крови ненавистные лица. Но это и исповедь человека, жаждущего избавления от этой ненависти, желающего прощения отцовского, раскаяния и покаяния, которые приведут Руку к отцу. Это размышления человека над судьбой страны, над решетками, которых не было, над аморальностью и бесчеловечностью тех, кто ещё вчера давил врагов народа, а сегодня живет в их особняках, собирает драгоценности, картины, жрет от пуза, ворует, развратничает, чей Разум Возмущенный все кипит, всё давит и ищет врагов теперь уже среди своих, пожирает, давит, расстреливает. И визжит от страха и в то же время забывается от безнаказанности. Это страшно читать, это невозможно себе представить, но так было. В деревнях, в городах – везде. Но в то же время, это и безграничная любовь к стране вне коммунизма, к людям, простым людям, которые оказались внутри тюрьмы без решеток, любовь к культуре, это тот свет, что просвечивает сквозь ненависть в исповеди некоторых заключенных перед Рукой, тот свет, что коснулся и Руки, в той или иной степени. Не пощадил Алешковский и придворных шутов-лизоблюдов, то есть писателей и поэтов (в книге упоминаются некоторые имена). Однако, я до сих пор пребываю в тихом восхищении теми, кто в то время творил свободно и создавал шедевры, вопреки - ''Андрей Рублев'' Тарковского, ''Цвет граната'' Параджанова и т.д, книги Леонова...
В ''Руке'' гораздо меньше нецензурщины, гораздо, тем не менее, она есть и её довольно много, но в данном случае это оправдано, потому что в этой книге нет ничего ханжеского или запретного. Есть некоторые гиперболизированные ситуации, которые слегка коробят, но, повторюсь, в данном случае, это оправдано.
А распад страны советов продолжается до сих пор, и пока мы не захороним своих покойников, пока не признаем и не примиримся со своей историей – распад так и будет продолжаться. Год за годом.

Интересный это жанр - "Исповедь палача". Прочитав достаточное количество такого рода книг, начинаешь видеть общие паттерны. Герой, всегда интеллектуал, откуда и растут его многочисленные девиации и самые дикие гиммики, немного "Американского психопата", немного "1984", немного исторических селебрити и пара жутких историй, вдохновленных жизнью и почти обязательный хеппи-энд, всегда оборачивающийся моральным поражением. Вот и "Рука" идёт по такой же схеме. Главными достоинствами я бы назвал форму повествования в виде чистого монолога, который тут хорошо обыгрывается, и концепцию следователя НКВД, мстящего большевикам за убитых родителей. Но если сравнивать с эталонами жанра, скажем, с вайнеровским "Евангелие от палача" проза Алешковского значительно слабее - и в стиле, и в масштабе, и в увлекательности.

Так уж получается, что иногда для описания чего-то насквозь обыденного не обойтись без гротеска. Особенно, если это что-то настолько же обыденное, насколько ужасное и неприятное, мерзкое, склизкое; такое обычным обычным сарказмом не берётся. Говорят, можно обойтись и без сарказма, но кто это говорит? Я бы таким говорунам не доверял. А гротеск... он такой родной, уютный и тёплый, как сумка кенгуру, он обволакивает тебя и несёт прямо в триффидову пасть. Он не обманывает тебя, он не выдавливает из тебя соки по капле, он не красуется и не требует жертв. Гротеск долготерпит, милосердствует и не завидует... Так, подождите, я перепутал шпаргалку.
Кхем, продолжим. Да, так вот. Ты можешь быть хорошим писателем и написать «Колымские рассказы», можешь быть плохим писателем и написать «Архипелаг ГУЛАГ», а можешь быть художником, использующим слова вместо красок. Для написания хорошего гротеска ты просто обязан быть художником. Ты должен тонко чувствовать и подмечать, слышать язык и понимать, как и когда он откликается. Иначе это будет нечто безжизненное. Возможно, красивое, но пустое, как «Змеесос». Возможно, яркое и сочное, но дробящееся от усилий, как «День опричника». Но и на земле ты должен твёрдо стоять, иначе наоборот — создашь нечто настолько прекрасное и неземное, что гротеск перестанет быть виден, как «Москва — Петушки».
Юз Алешковский — безусловно художник. Штрихами и мазками он создавал свою повесть. «Кенгуру» довольно просто разложить на составляющие, довольно легко проанализировать и каталогизировать, обвешать скучными терминами, типа "деконструкция", "абъекция", "коллажирование" и т.д. — но тогда из текста наверх пробьётся то, что было закрыто, как решёткой, именно для того, чтобы нас обезопасить. Жизнь.
Гротеск в «Кенгуру» — не литературный приём, он психологический. Это защитная реакция организма. Очень талантливого организма, надо признать. И как любой другой продукт чужой эмоциональной сублимации, он может внезапно и неожиданно срезонировать, а может попасть в противофазу. Но как бы ни случилось, «Кенгуру» от этого не перестанет быть отличной повестью от очень хорошего писателя.

Матюкаюсь же я потому, что мат, русский мат, спасителен для меня лично в той зловонной камере, в которую попал наш могучий, свободный, великий и прочая и прочая язык. Загоняют его, беднягу, под нары кто попало: и пропагандисты из Цека, и вонючие газетчики, и поганые литераторы, и графоманы, и цензоры, и технократы гордые. Загоняют его в передовые статьи, в постановления, в протоколы допросов, в мертвые доклады на собраниях, съездах, митингах и конференциях, где он постепенно превращается в доходягу, потерявшего достоинство и здоровье, вышибают из него Дух! Но чувствую: не вышибут. Не вышибут!

Корысти у вас, пацанов, быть не могло. Напичкали вас, естественно, вонючей ложью. Деревни вы к тому же и не нюхали в свои двенадцать лет. Деревня, внушили вам, держит в петле голода пролетария и интеллигента, красноармейца и ученого, пионера и комсомольца, точит поганая, зажравшаяся деревня финку, чтобы всадить ее в спину партии, и когда схлынет из нее вся кровушка, реставрировать власть помещиков и капиталистов… Все это мне понятно. И не мне вам рассказывать, гражданин Гуров, что такое сила и ужас тотальной пропаганды. Долго не мог я никак понять, не влазило это просто в мою голову и душа не разумела, каким образом вышло так, что в вас, двенадцати-тринадцатилетних пацанах и пацанках не было ни жалости, ни сострадания, ни дурноты при виде крови, почему полностью отсутствует в вас реакция на чужую боль, и наоборот, горят глазенки, пылают щеки, злоба пьянит, как сивуха, губы, невинные еще губы, искривлены в сладострастной улыбке, ноздри дрожат и оскалены по-волчьи зубы, когда вы пороли нас, изгилялись над растоптанными, уже не чующими ударов, переставшими звереть от плевков, ибо невыносимый ужас от того, что наделали ваши папеньки, был бесконечней боли и обиды… Потом уже, через несколько лет, поприглядевшись к вашему брату на допросах, в тюрьмах, при шмонах, арестах и казнях, наконец, просек я, что отрезали вас в семнадцатом году от пуповины вековечной культуры и морали. И воспитали человека нового типа – звереныша, полуосла-полушакала. «Если враг не сдается, его уничтожают», «Наш паровоз, лети вперед! В коммуне остановка», «Кто был ничем, тот станет всем!» и так далее. Вот что : вы хавали, а вожди заразили вас сифилисным страхом наказаний и полного уничтожения капиталистами, помещиками и кулаками. «Или мы их, или они нас», – внушали вам вожди, и, дорвавшись, до безоружных особенно, «врагов», вы, падлюки, были беспощадны и бесчеловечны…

Меж тем весь наш уезд уже заколхозили. Отец прогноз верный дал, Мужики матерые, кормильцы России, по этапу пошли, те, кого не шпокнули, конечно, а в деревнях вшивота осталась, самогонная тварь, юродивые, калеки да старики.


















Другие издания
