Бат-Амі

Прошлое — это то, что мы о нём помним, но кто хозяин наших воспоминаний? Память ненадёжна, зависима от событий, от желаний, явных и скрытых. Тихо и неспешно она подтасовывает воспоминания, подчищает их, убирая противоречия. Жить, противореча себе, — мучительно, и память на нашей стороне, она за нас, она щадит мозг, а с ним и психику, чувство достоинства, прочие милые пустяки, которыми мы защищаемся, оправдывая себя, украшаем свой светлый образ. Память о прошлом зависит от настоящего, да и от будущего, неопределенного и неизвестного, она зависит тоже, но зависимость эта не односторонняя. Изменчивое и непостоянное прошлое влияет на настоящее и ещё сильнее на будущее. Тут многое определяет время, но кто знает, что такое время, кто понимает его, кто может уверенно сказать, существует ли оно вообще? Может быть, время — это только отражение взаимного влияния прошлого и будущего, которое мы ощущаем постоянно.

Всё, разделяющее нас, неизбежно ведёт сперва к войне с чужими, кем бы они ни оказались, потом к уничтожению своих. Контребинскому случалось быть и среди чужих, и среди своих, он прожил жизнь побеждённого врага, хотя никогда и ни с кем не враждовал. Он привык сторониться людей, одержимых отвлечёнными идеями, как бы заманчиво их идеи не звучали, потому что воплощение любой идеи начиналось с выявления несогласных. Прекрасные слова неизменно приводили к большой крови, Контребинский знал это слишком хорошо, на его памяти иначе не случалось. Жизнь бывает жёсткой, иногда — жестокой, её не заботит справедливость, только она сама. Смерть же, насильственная смерть, очень часто приходит с высокими словами о справедливости.

— А без вашего рассказа Он этого так и не узнал бы? Раньше, говорят, у Него получалось. Теперь иначе?
— Нам не повредит, если Он всё увидит ещё и моими глазами, — старик поддержал шутливый тон Ильи, но потом замолчал. — Ты ведь о другом хотел спросить, верно? Нет? Хорошо, я скажу за тебя. Почему Он позволяет уничтожать нас тысячами в каждом городе и в каждом местечке, всех до единого, и конца этому не видно? Почему мы засыпаем без веры в рассвет, а, просыпаясь, боимся не дожить до заката? Почему Он это терпит Сам и заставляет терпеть нас? Почему Он не прекратит все немедленно, не восстановит порядок вещей, ведь Он всеведущ, справедлив и всемогущ?
Нет, ни одного из этих вопросов Илья задавать и не думал. Другие мог бы, но на эти он давно знал ответ: ни в этом мире, ни над ним, ни где бы то ни было, не существовало никакого Бога. Он мог сказать это старику прямо сейчас, но тогда разговор бы закончился, а дорога впереди была долгой, и реб наверняка приготовил свой ответ.
— Почему же?
— Потому что мы сами так захотели. Мы отстаивали право спорить с Ним и получили это право. Евреев можно лишить всего, но мы не перестанем спорить. Европа не любит спорить, у нее всегда под рукой винтовка. Здесь всегда воевали: немцы, англичане, русские, а до них римляне, готы и гунны. Все воевали и всегда, только мы спорили, не переставая, что при римлянах, что при немцах. Спор — это и наша война, и наш мир, наши книги полны споров. Мы спорили со всеми, спорили между собой, но, главное, мы спорили с Ним. С Ним — прежде всего!

— Перестань наконец ворчать, тебе ещё рано. Шагай и слушай, чему тебя не научили в советской школе… Возьмем немцев — немецкое время мчится из прошлого в будущее. Немцы рвутся вперёд на танках — иначе они не могут, потому что должны двигать свое время. Немцы говорят, что будущее — это их победы, но знать наверняка не могут ни они сами, ни мы, ни кто другой. Их время направлено в неизвестность. Советское время такое же, впереди один густой туман веры. Советские любят верить, не любят спорить и затыкают спорщикам рты. Туман должен быть густым и непроглядным, тогда о будущем можно рассказывать что угодно. Когда-нибудь в этом тумане они встретят немцев, обнимутся и поймут, что ближе у них никого нет.
— И только мы… Нет, раз я не еврей, значит, только вы знаете будущее.
— Мы знаем прошлое. Мы смотрим в прошлое, отвернувшись от наступающей тьмы. Это не мы идём вперёд, это время уходит назад, обтекая нас. Время течёт мимо, как эта дорога, как ветер, как солнечный свет. Когда ты спросил меня, что я видел — я видел его течение и наше недавнее прошлое. Ты спросил меня, потому что сам его видеть не мог, ты был устремлен вперёд.

Немецкая техника вязла в раскисших украинских черноземах, а лезвие железного немецкого порядка, погружаясь в украинский мир, покрывалось ржавчиной, корродировало и теряло прочность. Здесь у каждого обнаруживалось собственное представление о возможном и недопустимом. Его десятилетиями вытравливали большевики, ломая волю и принуждая к подчинению, а нацисты, не удовлетворившись результатами предшественников, продолжили их работу, — только своими методами. Но стоило на мгновение возникнуть узкой щели между двумя силами, уничтожавшими личную свободу людей, как первыми этой свободой воспользовались те, кто был вынужден или согласился служить врагу. Люди, которых, по всему, следовало считать предателями своего народа, осенью сорок первого оказались единственной его защитой.