Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения

Через телевизор государство входит в комнату старой, одинокой и больной женщины, пользуясь её слабостью. (Мы видели, как по мере разложения семьи Киселёвой телевизор, за счёт постоянного присутствия, стал её "лучшим другом", что она хорошо сознает.) Через телевизор государство обращается к этой женщине и политическим языком (через хронику новостей), и художественным (через фильмы и песни), воздействуя на эмоции, обостренные клинической травмой (роль травмы также не укрылась от сознания самой Киселёвой)... Когда болезненные воспоминания прошлой войны, поддерживаемые художественно-политической пропагандой, встретились с мобилизованным властью страхом будущей войны, от которой (как казалось Киселёвой) спасти её может только "руководитель" (и, желательно, бессмертный руководитель), в каждодневной жизни этой простой женщины открылось широкое пространство - область политических, исторических и апокалиптических смыслов.
Дневниковые записи показывают, что простая женщина Евгения Киселёва вошла в это пространство, охотно, осознанно и с теплым чувством соучастия в общей жизни - несмотря на страх и боль (вплоть до ущерба для здоровья). Она восприняла и усвоила официальный дискурс угрозы ядерной войны, мешая его с апокалиптическими образами крестьянской культуры.

Мариэтта Чудакова, проработавшая многие годы хранителем в рукописном отделе Ленинской библиотеки, считает долгом своих современников писать - во имя будущего - мемуары о прошлом: "Важно создание неофициальных, частных источников для будущего изучения нашего времени." Она поясняет назначение таких документов в символических терминах: "Мы даём показания на суде истории - который отнюдь не отодвинут в отдалённое, непредставимое будущее, а идет ежедневно, не прерываясь." Эта развёрнутая метафора восходит к знаменитой гегелевской формуле Weltgeschichte ist Weltgericht (мировая история есть всемирный суд), то есть к представлению об историческом процессе как о секуляризованном варианте Страшного суда, которое было частью и русского исторического сознания. Создание человеческих документов видится в этом ключе как эквивалент русского Нюрнберга (если не Страшного суда) и в этом качестве - социальным долгом каждого пережившего советское время:

Дневник за 1930 год наполнен болью и ужасом перед "злодейством" и "ужасающими преступлениями" коллективизации. В этой ситуации Пришвин описывает в дневнике свой жизненный идеал: "жизнь в интимном мире, в творчестве, в семье и просто среди частных людей." На фоне этого идеала он формулирует, в чем заключается ужас "большевистского социализма": "личное уничтожается", и "новый рабочий уже не может ускользнуть от хозяина, как раньше, в сокровенную личную жизнь". " Теперь он весь на виду, как бы просвечен рентгеновскими лучами".

По возрасту моему, по опыту уж давненько пора бы понимать, но ведь наша жизнь, при отсутствии честной прессы, так разъединена, что каждый из нас близорук: различает ясно только тех, кто рядом, и только то, что рядом. В стране, лишенной общей памяти, объединяющей людей, - в стране, у которой украдены литература и история, опыт у каждого человека, у каждого круга, у каждого слоя - свой, ограниченный, отдельный. А страна огромна, и опыт всей страны не подытожен, не соединён, не собран; хуже - оболган... (Л. К. Чуковская)