Ката

7 мая

Допустим некоему А. вменяется насильственное удерживание, многократные изнасилования и избиения в отношении женщины Б.
Судя по судебным протоколам, вывешенным в Интернете, вероятнее всего, А упекут в тюрьму, скажем, лет на пять, но по факту он отсидит только два или два с половиной. А что до Б, измученной ПТСР, психотропными лекарствами, приобретённой после них сильной склонностью к наркозависимости (чтобы ничего не чувствовать), то неясно, выздоровеет ли она вообще полностью (а многие ведь кончают жизнь самоубийством). Но, допустим, Б борется с последствиями насилия лет десять, пока наконец не оправится настолько, что перестанет бояться ходить по улицам и научится снова доверять людям (если вообще сможет).
И вот у меня возникли вопросы:

1. Если тюремное заключение считается исправительной мерой, то не логично ли, что насильнику требуется для исправления, по крайней мере, такое же долгое время, как его жертве - для исцеления?
2. Не будет ли исцеление жертвы быстрее и качественнее, если она точно будет знать, что не встретит своего мучителя на улице, в толпе, в ресторане или кино?
3. Право жертвы на исцеление должно цениться больше, чем право насильника на исправление.

Почему в таких делах понятие "права человека" в основном распространяются на преступников?

У таких людей, как Бьертн, которые посвятили всю свою жизнь тому, чтобы снизить энтропию до минимума, а упорядоченность возвести в максимум, и неупорядоченность у других, они отлично вычисляли их слабости (места, гда эта самая энтропия больше всего) – и наносили удар именно туда. Он великолепно читал невербальные указания в манере людей держать себя: как они ставят голову при ходьбе, двигаются ли их руки в такт ногам, трудно ли смотреть собеседнику в глаза, часто или редко они моргают, не шевелят ли постоянно руками или ногами; а может, меняя позу, двигаются робко, застенчиво, словно не хотят, чтобы их заметили, – точь-в-точь малявки, которые испугались и пищат: «Мама, роди меня обратно!» Жертвы!
Вот откуда взялись угроза и тяжесть во взгляде этого человека, которые, казалось, обезоруживали всех вокруг, заставляли следить за каждым своим движением и мыслью. Как ему удавалось каждую минуту в день дрессировать себя с помощью этих гирь, маний, систем, а потом давать своему напряжению мощную разрядку в те несколько минут в день или в неделю, которые, как представляла себе Ката, были самым главным в деятельности таких людей, как он: в нужный миг порвать мир в клочья путем насилия, – а в промежутках ничего не делать, выжидать и обрастать мясом...

– Хочу измениться, – сказала Ката, как только подруга ответила ей. – Поможешь мне? Как тогда?
Они познакомились на последнем году учёбы в колледже, на вечеринке у общей подруги. Ката была малообщительной, одевалась скромно, глаза подкрашивала скупо, – в то время как Кольбрун была болтливой, активно жестикулирующей «королевой красоты» художественного отделения Хамрахлидского колледжа, которая напивалась до бесчувствия, рыдала, размазывая тушь по всему лицу, задирала юбку на голову, а переспала со столькими, что уже и сама сбилась со счёту. Но в тот вечер они нашли общий язык: на вечеринке кто-то упал на стеклянный столик и порезал себе шею, и они, в конце концов, случайно оказались вместе перед входом в отделение «скорой помощи», на лужайке – и там рассказывали друг другу то да се, о чем раньше никто не знал. Целых четыре года Ката только и знала, что корпеть над учебниками, полагавшимися по программе естественно-научного отделения Рейкьявикского колледжа (а родители только и знали, что поощрять это), но постепенно это изменилось. Кольбрун обладала умением оторвать ее от книг и побуждать расслабляться, флиртовать с парнями или отрубаться где-нибудь в углу на танцах.