Spring

Это была пора года, когда все умирало. Умирало в том смысле, что, казалось, ничего уже больше не оживет.

Небо становилось тяжелой закрытой дверью. Облако – из тусклого металла. Деревья – голые и сломанные. Земля – неподатливая. Трава – мертвая. Птиц нет. Поля – замерзшие борозды земли, и мертвенность опускалась на многие мили ниже поверхности.

Люди повсюду боялись. Запасы еды иссякали. Амбары почти опустели.

Это была пора года, когда, по преданию, все мудрецы, старейшины, молодежь, девы, очень старые люди и люди, надевавшие маски и медвежьи шкуры, чтобы выдать себя за предков, восставших из праха, решали, что единственный способ вернуть мир к жизни – выбрать одну из дев и принести ее в жертву богам, заставив танцевать, пока не умрет.

Боги, согласно преданию, любят смерть. Они любят чистую смерть. Потому чем чище дева, тем лучше. И та, кого они выбирали, обычно была очень хорошей танцовщицей, ее тщательно выбирали, чтобы это было особенно зрелищное и распутное жертвоприношение.

День наступал. Собиралась вся деревня. Мудрец с надеждой разукрашивал себя яркой серебристой краской. Все приходили посмотреть – даже трехсотлетняя старуха, тыкавшая своею клюкой в невозделанные борозды. Все поднимали в воздух кулаки и слегка пританцовывали, чтобы дать толчок.

Затем девы заводили танец.

Это завораживало. Напоминало часовой механизм. Все девы превращались в единый хореографический механизм, становились его элементами. Он кружился и дергался, дергался и кружился.

Наконец круг размыкался, открывая избранную девушку – юную прекрасную деву, у которой вся жизнь была впереди. Танец открывался ей и в то же время закрывался пред нею.

Теперь должно было произойти вот что: ей нужно было упасть на землю. Требовалось скрести землю, точно дикий зверь, а затем исполнять бешеный танец, пока она не забьет себя до смерти.

Потом все праздновали, потому что все снова начинало расти.

Но случилось другое.

Девушка в самой гуще событий сложила руки. Она покачала головой. Встала и топнула ногой.

Я не символ, – сказала она.

Танец остановился.

Музыка остановилась.

Жители деревни громко выдохнули.

Она сказала это громче.

Я не ваш символ. Идите и потеряйте или обретите себя в какой-то другой истории. Что бы вы ни искали, вы не найдете этого, заставляя меня или кого-нибудь вроде меня танцевать для вас.

Можно призывать весну и не такими кровавыми способами, – сказала девушка. – Можно плодотворно трудиться над климатом и временами года, а не приносить им в жертву людей. Да и в любом случае, вы делаете это лишь потому, что кто-то из вас ловит кайф от жестокости. Один-два человека всегда ловят кайф и всегда будут ловить. А остальные боятся, что, если не делать того, что делают все другие, тогда те, кто ловит кайф от жестокости, смогут выбрать следующей жертвой кого-то из вас.

Кое-кто из публики, далеко за жителями деревни на рядах сидений в театре, тоже стал сильно сердиться. Они же пришли на классику, но не получили того, за что заплатили. Критики качали головами. Критики бешено писали на экранах маленькими айпэдовскими ручками. Они бешено стучали по айфонам.

Тогда вперед выступила трехсотлетняя старуха. Она знала, как с этим справиться.

Расскажи нам маленько о себе, дорогуша, – сказала она древним голосом.

Но девушка просто рассмеялась.

Как тебе хорошо известно, бабуля, это стало бы первым шагом на пути к моему полному исчезновению, – сказала она. – Ведь как только я расскажу вам всем что-нибудь о себе, я перестану означать себя. Я начну означать вас.

По толпе пробежал ропот.

Моя мать говорила мне: Они захотят, чтобы ты рассказала им свою историю, – сказала девушка. – Моя мать сказала: Не рассказывай. Ведь ничья ты не история.

А если мы все равно принесем тебя в жертву, – сказала она, – не важно – хочешь ты или нет?

Девушка беззаботно рассмеялась.

Попробуйте, – сказала она. – Убейте меня. С вас станется. Но тебе ведь известно так же хорошо, как и мне, хоть я еще очень молода, а ты уже очень стара, что сейчас я старше и мудрее, чем ты была когда-либо.

Все ахнули – на сцене, за сценой, да и все миллионы зрителей в интернете.

Девушка засмеялась громче.

Давайте, – сказала она. – Сделайте худшее, на что вы способны. Посмотрим, станет ли от этого лучше.

что, если бы мы говорили: моя мать – это две разные страны, а мой отец – граница?

Такое никогда бы не прокатило, – говорит Брит. – Матери начали бы горько жаловаться на изоляцию. Отцы заявили бы, что будут расширяться, пока не станут размером со страны по обе стороны от них. Возникли бы совершенно новые виды бракоразводных процессов. [...]

Что, если, – говорит девочка, – мы говорили бы не «эта граница разделяет эти места», а «эта граница объединяет эти места»? Эта граница удерживает вместе эти два очень интересных разных места. Что, если бы мы объявили пограничные посты местами, – послушайте, – пересекая которые получаешь двойные возможности?