Never Have I Ever

Шестьдесят, восемьдесят, сто двадцать футов на голубой глубине, невесомость, монотонный ритм дыхания, бурлящий в ушах. Погружение опустошало, успокаивало. Мимо носились идеальные косяки рыб, как живое течение. Морские звёзды и огурцы слепо ползли по своим несрочным делам. Проплывали черепахи, тяжёлые и величественные. У морских созданий нет бровей, рты неподвижны, каждое лицо застывает в вечной маске. Все дельфины улыбаются, все мурены чуть рассержены, все морские коньки удивлены. Они смотрели на меня не мигая, не осуждая, и глубина подо мной казалась бесконечной. Прошлое и в воде было со мной, но это было уже неважно; море поглощало всё.
Среди этой красоты, такой пёстрой и необъятной, я чувствовала свою крохотность на фоне огромного, дикого мира. Он позволял забыть о себе и в то же время ощущать себя. Он защищал от попыток умереть.

Четыре женщины сидели на полу в окружении покинутых стульев и чайного столика, заваленного сухими лаймовыми корками и бумажными тарелками с остатками хумуса и лукового соуса. Все сжимали в руках бокалы с моим драгоценным джином. Судя по тому, что осталось в бутылке, они уже пропустили по бокалу, может, и по два, пока я укладывала спать Мэдди.
— Какой верблюд? — спросила Лавонда. — Это его тотемное животное?
— Не, не, — сказала Тейт с самодовольным видом пьяного философа. — Я поняла. Она хочет сказать, что Фрэнсис… копит запас на чёрный день.
Все снова залились смехом.

Женщины повернулись друг к другу, по комнате волнами прошли напряжение и шёпот. Если Ру будет слушать, они хотели говорить. Они хотели иметь тотемных животных, хотели их обсуждать. Мне тоже передалось всеобщее возбуждение, но это был клуб Шарлотты, а она — моя лучшая подруга. Лицо Тесс Робертс сияло, Лидди Слей, напротив, явно чувствовала себя неловко, искала спасения. Тейт насупилась и посылала Шар сигналы, чтобы та прекратила этот цирк. Все мы колебались, будто стояли на вершине горы и лёгкий порыв ветра мог сдуть нас куда угодно.

Я ещё в школе научилась тайком смотреть на других девчонок. Чем больше я рассматривала их, тем грустнее мне становилось. У самых мерзких девчонок были самые красивые фигуры, как будто стройные ноги, упругая грудь и чистая кожа давались как награда за гнусность.
Они не заслуживали тех тонких, звонких тел, в которые их поселили. Интересно, думала я, каково это — бегать, не чувствуя, как трясётся жир, как каждое движение становится унизительной конвульсией? Интересно, я тоже стала бы стервой? Если да, решила я, лучше уж оставаться жирной, но доброй.