
Белым-бело
Virna
- 2 611 книг

Ваша оценкаЖанры
Ваша оценка
Снег, иначе говоря — детство, иначе говоря — счастье. Снег сопровождал меня с самого рождения, это была самая дружелюбная материя, окружавшая меня. В наших местах снег лежал больше пяти месяцев, его присутствие ощущалось, даже когда он стаивал весь. Образ снега - самая сильная "вспышка" в памяти, когда я пытаюсь вспомнить свое детство. В моем городке зимы продолжительные с нежные. Огромный замерзший пруд за огородом, сияющие от лунного света сугробы, невозможно выйти из дома, потому что двери завалил ночной снегопад, февральская пурга, отмороженные уши, заводской гудок ранним темным утром - дети могут не идти в школу, слишком холодно. Но уже днем, выходя на улицу, радуешься огромному количеству снега, все вокруг словно приподнято снегом - дома, деревья, собаки, жители - все люди вдруг получили ангелическую сущность, временное легковесие.
Под ногами поет снег, восторженно и нежно, вознося прохожих на небольшую, но все же высоту. Снег - это овеществленная поэзия, он примиряет нас с тем, что мир - иллюзия, созданная нашим воображением.

Из коридора проходишь в большую комнату, направо и налево идешь в комнаты родителей и детскую. На полу в гостиной лежала фабричная "дорожка", а в спальнях - полосатые домотканые и круглые самодельные коврики, на стенах над кроватями - ковры. В первой комнате стоял круглый стол, покрытый яркой скатертью, сверху в центре - кружевная салфетка, на ней пустая хрустальная ваза. Над столом - абажур с бахромой. Слева - огромный диван с валиками, упакованный в чехлы из серой плотной ткани. Над диваном репродукция картины "Незнакомка" Крамского, а может, "Рожь" Ивана Шишкина, одна из двух.

Одинокие платья висели в шифоньере, пустые, молчаливые, на деревянных плечиках, одно за другим. Вот темно-коричневое строгое шерстяное платье учительницы начальных классов. Другое, из крепдешина, цветастое, она надевала на праздники. Что мне делать со всем этим, что осталось после ее ухода. Памятуя о том, как моя мать разрывала на ленты старую одежду, чтобы вязать коврики, я разрезал ее платье на ленты, на одну бесконечную ленту, скручивая клубок за клубком. Все разрезал, разорвал на "махорики", платья, блузки, чулки, майки, все, что резалось и рвалось, а рвалось легко, было у матери все "ношено-переношено", надрезал край ткани и тяни... (...) Остались тени платьев на стене, голые плечики на гвозде, память в сердце, сердечная печаль и бархатный альбом с фотографиями. И множество пестрых клубков-атомов, из которых теперь строится нынешняя реальность, дом мира, укрепленный памятью и любовью. Этому всему я научился у матери, она у своей матери. Так уральцы превращали тоску по ушедшему в нечто новое, то, что становится знаком памяти, памятью памяти, мягкий круглый коврик на деревянном полу дома.















