The Grapes Of Wrath

— А на побережье есть один хозяин, у которого этой земли миллион акров. Он газеты, что ли, печатает.
Кэйси быстро повернулся к нему.
— Миллион акров? Что же он делает с миллионом акров?
— Кто его знает. Владеет ими, больше ничего. Держит скот. Повсюду расставлена охрана, никого не пускают. Сам ездит в бронированной машине. Я видел его портреты. Жирный такой, квелый, глаза щелочками, остервенелые, а рот дырой. Боится, как бы не убили. У самого миллион акров, а он смерти боится.
Кэйси опять спросил:
— На кой ему черт миллион акров? Что он с ними будет делать?
— Кто его знает. Наверно, сумасшедший. Это по всему видно. И на портрете такой. Глаза остервенелые, как у сумасшедшего.
— Говоришь, смерти боится? — спросил Кэйси.
— Так рассказывают.
— Боится, как бы до него бог не добрался?
— Не знаю. Боится, и все тут.
— Что же это за жизнь? — сказал отец. — Невесело, наверно, так жить.
— А вот дед ничего не боялся, — сказал Том. — Для него самое веселье было, когда, того и гляди, ухлопают. Как-то ночью вдвоем с приятелем пошел на индейцев. Чудом живы остались, зато повеселились вволю.
Кэйси сказал:
— Так, наверно, всегда. Если человек живет весело, радуется своей жизни, плевать ему на все остальное. А вот такие — остервенелые, одинокие — доживут до старости, разуверятся во всем и боятся смерти.
Отец спросил:
— Как это можно во всем разувериться, если у тебя земли миллион акров?
— Если миллион акров нужен ему, чтобы почувствовать свое богатство, значит, душа у него нищая, а с такой душой никакие миллионы не помогут. Потому, может, он во всем и разуверился — чувствует, что нет у него богатства… того богатства, какое было у миссис Уилсон, когда дед умирал в ее палатке. Вы не думайте, я не проповедь вам читаю, но если человек только и делает, что тащит себе всякое добро в нору, точно суслик, так в конце концов он во всем разуверится.

- Тебе жениться надо, - сказал Джоуд. - У нас жил один проповедник с женой. Иеговиты. Спали наверху. Молиться народ сходился к нам в сарай. Мы, ребята, по ночам подслушивали, как жене доставалось от него после каждого моления.

- Хорошо, что ты мне это сказал, - обрадовался Кэйси. - Я боялся, я один такой. Под конец не вытерпел, бросил все и ушел. С той поры только об этом и думаю. - Он подтянул колени к подбородку и стал выковыривать грязь между пальцами ног. - Спрашиваю самого себя: "И что ты мучаешься? Похоть тебе покоя не дает? Нет, не в похоти дело, а в том, что это грех". Как же так? Благочестия в человеке хоть отбавляй, уж, кажется, греху тут и не подступиться, а ему только и заботы, поскорее бы с себя штаны спустить. - Он мерно похлопывал двумя пальцами по ладони, словно укладывая на нее слова рядышком, одно к другому. Говорю сам себе: "Может, тут нет никакого греха? Может, все люди такие? Может, зря мы себя хлещем, изгоняем дьявола?" Были у нас такие сестры возьмут кусок проволоки и нахлестывают себя во всю мочь. И я подумал: может, им это приятно; может, и мне приятно себя мучить? Я лежал тогда под деревом, думал, думал и заснул. Проснулся, смотрю - темно кругом, ночь. Где-то невдалеке завывает койот. И вдруг - как это у меня вырвалось, и сам не знаю: "К чертям собачьим! - говорю. Греха никакого на свете нет, и добродетели тоже нет. А есть только то, что люди делают. Тут одно от другого не оторвешь. Некоторые их дела хорошие, некоторые плохие, вот и все, а об остальном никто судить не смеет". Кэйси замолчал и поднял глаза от ладони, куда он укладывал свои слова.

Джоуд слушал проповедника с усмешкой, но взгляд у Джоуда был острый, внимательный.

- Дотошный ты человек, - сказал он. - Додумался.

Кэйси заговорил снова, и в голосе его звучала боль и растерянность:

- Я себя спрашиваю: "А что такое благодать, ликование духом?" И отвечаю: "Это любовь. Я людей так люблю, что бывает сердце кровью исходит". И опять спрашиваю: "А Иисуса ты разве не любишь?" Думаю, думаю... "Нет, я такого не знаю. Историй всяких про него слышал много, а люблю только людей. Сердце исходит кровью от такой любви; хочется мне, чтобы они были счастливые, потому и учу их: может, думаю, у них от этого жизнь станет лучше". А потом... Наговорил я тебе чертову пропасть. Ты, может, удивляешься: проповедник, а сквернословит. Никакого тут сквернословия нет. Так все говорят, и ничего плохого я в этих словах теперь не вижу. Ну да ладно. Мне только еще одну вещь хочется тебе сказать, а то, что я скажу, проповеднику говорить грешно, - значит, я не могу больше проповедовать.

- О чем ты? - спросил Джоуд.

Кэйси несмело взглянул на него.

- Если тебе что не так покажется, ты уж не обижался, ладно?

- Я обижаюсь, только когда мне нос расквасят, - сказал Джоуд.

Кэйси несмело взглянул на него.

- Если тебе что не так покажется, ты уж не обижался, ладно?

- Я обижаюсь, только когда мне нос расквасят, - сказал Джоуд. Ну, что ты там надумал?

- Думал я про духа святого и про Иисуса: "Зачем нам нужно сваливать все на бога и на Иисуса? Может, это мы людей любим? Может, дух святой - это человеческая душа и есть? Может, все люди вкупе и составляют одну великую душу и частицу ее найдешь в каждом человеке?" Долго я сидел, думал и вдруг сразу все понял. Всем сердцем понял, и так это во мне и осталось.

Джоуд потупился, точно ему было не под силу вынести обнаженную правду в глазах проповедника.

- Да, с такими мыслями ни в какой церкви не удержишься, - сказал он. - За такие мысли тебя выгонят из наших мест. Людям что надо? Попрыгать да повыть. Это для них самое большое удовольствие. Наша бабка начнет выкрикивать на разные голоса, так никакого сладу с ней нет. Здоровенного причетника кулаком с ног сшибала.

Кэйси в раздумье смотрел на него.