Собрание сочинений в 2 томах. Том 2 Бедная любовь Мусоргского

Открывая неизвестные страницы русской классики...

"Если бы я мог передать понятно, на человеческом языке, о чем именно поют в согласии наши души, тогда бы открылось таинство самой жизни: Небо открылось бы людям и мы могли бы понять и говорить с Богом".

Небольшое произведение (наверное, все же повесть) о скоротечной любви в жизни великого композитора, Модеста Мусоргского. Любви трагической, непонятной, непостижимой, о духовных томлениях, о невероятных амбициях. Все это раскрывает нам личность творца (хотя собственно о создании музыкальных произведений будет не так уж и много, но внимательный читатель прочтет и между строк), суть человека, всю жизнь боровшегося с самим собой, отрицавшего земное и стремившегося к небесному, Божественному, возвышенному, чтобы отразить это в полной мере в собственной музыке. Удалось или нет - судить потомкам: современникам обычно не под силу понять и принять всю силу гения.

В главах книги последовательно открывается (вернее, звучит) мелодия жизни, то самое настоящее, к чему стремился герой. Чтобы открыть ее, ему пришлось пройти через страдания, горечь потери и разочарований, но испытания сделали его сильнее, а звуки его сочинений громче, музыку пронзительней, чувства искренней. Странная любовь к арфянке Ане (сегодня бы мы назвали ее скорее арфистской) перевернула его жизнь. Уличная девка, как ее презрительно называют в книге, всколыхнула что-то в его душе. Сюжет не нов (что в литературе, что в жизни), но сколько же в нем того непреходяще-вечного, неизбывного, бытия...

"Вот и ищем все утешения, зная, что исчезнем неминуемо. Отлетим, как искры, во тьму..."

Читая книгу, почему-то упорно вспоминаешь романы Достоевского и Куприна (и не только из-за сюжетных пересечений, коих достаточно): та же грусть о людях обездоленных, о страданиях человеческих и вечная тоска по чему-то недостижимому. Мается душа героев, не найдя выхода на земле. Так, может, обретет, Там?...

5/5, красивое, чуточку непонятное, странное, горькое повествование и вместе с тем какое-то светлое послевкусие от книги (ведь был же, был огонечек счастья в жизни композитора, который зажег все его творчество и подарил миру Музыку...)

"- Не знаю, где, но знаю, Бог. Отчаяние, если его нет. Тогда ни к чему жизнь. Без него не может быть ничего. Тогда правда, любовь, красота, добро, все мертвые слова...

Я чувствовал, что Он есть. Что он во всем, Он всюду. Я всегда видел Его свет, вот и в твоих глазах Он..."

Поперек чернильного неба отчаяния каждого человека искусства парит бирюзовая лента импровизированного млечного пути. Сорвавшись с утлого карниза общественной морали, человек умирает для социума и начинает жить для себя или ради кого-то, если может. Где-то под плотной мембраной чужеродных навязанных убеждений, наращенной за многие годы до зуда "правильной" жизни, слабо поскуливает что-то до сих пор молчаливое, не замеченное, либо ненужное, либо попросту бесценное. Где-то между глаз растягивается синтетическая нить – ощущение нетленной дороги, потерянной или просто не построенной, а то и вовсе не существующей – ей-то все равно. Все это где-то, где-то...Чёрное, оскаленное, ворчащее захватывает Модеста Мусоргского, засасывая, проникая в сердце и исторгая музыку.

О, да, то якобы существующее в действительности, что принято называть реальностью, имеет тысячи, нет, миллиарды граней, как разбитое стекло, целое море битого стекла, отражающего и бликующего на свету, ослепляющего и режущегося. И тот единственный путь, по которому идут каждый день миллионы людей, единственный путь, прозванный "нормальностью", он ведь тоже к чему-то ведет. Почему ты не слышишь, Аня, моя милая арфянка, я же прошу, проснись...И буду простукивать стены в поисках дыр и тайников, лазеек и тайных туннелей, чьи-то чужие сны и слова в поисках двойного дна, в котором лежит что-то действительно ценное, колотить кулаками и вслушиваться в эхо, может и в этом есть какой-то смысл, кроме писания никчёмных моих нот. Кому нужен "Борис Годунов"? Что же ты, все спишь и спишь, открой глаза...И если выбрать действительно важные вещи и обставить ими, как мебелью свой маленький уютный мирок, если выбросить все ненужное и незначительное, все скучное и лишь отбирающее время, если оставить только стул, стол, кровать, и книжный шкаф, будет ли путь дальше? Давай же, почему же ты не хочешь проснуться... И может, нет неважного и незначительного, а все вокруг как паззл, как замысловатая, сложнейшая мозаика, которая только притворяется иногда собранной и законченной? Прошу, проснись и просто побудь со мной... А может то, кем я зову себя - просто тень моей мысли, часть какого-то другого мира, кусочек другой мозаики, замок без ключа. Ключ без двери. Почему же ты спишь, когда я кричу тебе, когда я зову, почему не хочешь проснуться и откликнуться... Холодная Нева забрала тебя навсегда.

Донести до сознания вопрос: когда я закрываю глаза, мир исчезает? Эти шуршащие голоса заговорчески перешептываются, притаившись в темных углах. Шипят, присвистывая и легко поднимая в воздух крошечные частички пыли, мерцающие в свете софитов театров, где ставятся мои оперы. Они кружатся, сталкиваются, то догоняют друг друга, то разлетаются в противоположные стороны. А я выплевываю ненужные слова, фиксирую неудавшиеся кадры, пью горькую в таких местах Москвы кабацкой, куда не ступала нога дворян. Мы все без остатка усталы и одиноки. Липкими промозглыми вечерами в прокуренных углах за одним столиком с кривым половым; безмолвной ночью на смятых простынях, когда боимся опустить руку за пределы кровати; звенящим черным утром, когда больше всего на свете хочется застрелиться. А тем временем пыль плавно оседает на зеркалах, ложась причудливыми орнаментами, хрупкими и бархатистыми. Если Бог отстрадал за нас, то почему же снова поднимается эта муть, чернота в каждом, которой не должно быть. Должно быть, это последний мой страх, обрывок бумажного листа моей так называемой души, уже давно обветренный и раскисший, ворсистыми катышками потерявшийся в волосах. Навязчивые отголоски чужеродных имен осиным роем в ушах. Вы называете меня тем, во что верите, и это может больно резать мне слух или согревать замерзшую душу – но все это совершенно неважно, потому что я не верю уже ни во что, и истина всегда останется за другими. Я – отражение ваших сиюминутных страстей, аляповатый мираж, меняющий очертания по мере смены потребностей.

Вуаля. Ложные воспоминания мусоргской корзины из ниоткуда: с потолка, из задворок встрепанных сновидений, с окурками на подошвах, ползущие мимо глаз, мимо стянутого здравым смыслом желания, мимо строк. У корзины и без того хватает прочего старого мусора, и моя липкая мыслеслизь вытекает через борта, тошнотворным желе капает на пол, разъедая остатки паркетного лака, вытравливая паразитов из воздуха и моей головы. Пугающий своей недосказанностью вакуум. Разве не хватило его для распыления Бога? Разве этого не достаточно было, чтобы задушить безвоздушием остатки недобитой души, скрывавшейся в прочной клетке скелета под оболочкой из кожи и мышц? Устало опуститься коленями на холодный влажный песок, змеящийся с отмели навстречу безбрежному музыкальному озеру. Вслушиваться в возмущенное роптание ветра, хлещущего тебя твоими же волосами по лицу, щуриться в лучах просыпающегося солнца и дорожить тем, что никогда не принадлежало тебе. Миллионы шуршащих муравейником городских душ за спиной, дождь стеной по обе стороны рассвета, а впереди разлившееся пульсирующее зеркало утонувших иллюзий, интонаций, дюжин сорванных крыш, десятков навсегда сожженных мостов. Ядовитыми волнами по блестящим спинам подводных камней. Желтым светом по стенающим от невозможности сузиться зияющим провалам зрачков.

И все еще ждешь, по щиколотку увязнув в серебристо-зеленой воде, шипя белым шумом у меня в голове. Я не искал сомнительного блага Петербурга, но твой истерзанный призрак проник в меня с инъекцией распроданных на толкучке истерик, превратив меня в высушенную мумию твоих пугающих наваждений, вновь и вновь бегущую на одеревенелых ногах прочь от реальности, которая в итоге все равно сожрет с потрохами. Небо, затянутое пластиком. Глянцевым, скользким – ничего живого и настоящего. А мне будто бы того и надо – успеть запереться внутри. Снаружи я газовый призрак с черной бездной зрачков. Снаружи движение, ветер, пыль и слякоть, навязчивость и дурновкусие, вязкое, но слишком уж настоящее. Внутри пресное зеркало стен, разжижаясь, стекает по кожи, и будто бы чувствуешь, как по упругим проводам твоих вен растекается расплавленный, жалящий воск, избавляя от всего. Оборачиваюсь, с отвращением сплевываю очередную галлюцинацию, втаптываю носком ботинка в мокрый песок. Всего навсего приступ паранойи, привитый сознанию. Время вновь остановится, я перегорю, тресну, сорвусь, как струна на моем старом пианино той ночью, когда все ушли. Без света не будет ни призраков, ни шорохов, ни голосов. Только остуженное ночным дыханием небо.

Господи, я опять в игре. Я кивнул Акустикофобии, сидевшему с кислой миной близ хозяина. Тот пожал плечами и подсел к нам. "Играем на обычных условиях, - уточнил Метилофобия, доставая откуда-то из-под шарфа три набора костей, - На души наших дорогих клиентов". Акустикофобия кивнул, мне оставалось лишь согласиться. Выиграл три партии. Мои противники - лишь по одной. В этот вечер мне приходили ужасающие видения. Как хирург препарирует, вскрывая каждую мою тайну, как профессор перед веселящейся аудитории разбирает каждую ошибку, каждый недочёт в моих произведениях, как моя любовь лежит, мокрая, в тине... видения проходили вереницей. Акустикофобия навис надо мной, тонкий, но жилистый, и предложил примкнуть к нему. Он возвысит над людьми, сделает личным лакеем, наделённым властью над людскими душами. Я отказался и закрыл глаза. Акустикофобия всё больше злился. Он больше не обещал, он угрожал, а потом и кричал, но я лишь сказал, что не боюсь его. Страх успокоился, и сказал тихим голосом: "О, но ты будешь. Будешь прозябать в безвестности, нищий, никчёмный, потерянный". И снял очки. Даже сквозь закрытые веки я видел тьму, на мгновение затопившую залу и понял, что его проклятие сбудется.

Мне не хватило разврата и откровенности. В штанах Мусоргского заметны только библейские листки да нотная бумага. Всё это наскучило уже очень давно, приелось до чертей в поповниках. Рисуешь шлюху в клетке так сорви с неё шубку, покажи греховность, колени, нерв и губы. Раскрой надо мной её грудь и глаза. Хочу зарыться между ног Анны Манфред, сдавливая руками её тонкую шею. Поднять кофту трактирной певицы и лицом прижаться к её рёбрам. Запустить пальцы в её рыжие волосы, когда ветер за шторкой царапает окно.

Хотя начиналось все невинно. Молодой офицер бродит ночью по лабиринтам госпиталя, мыслей и чувств. Поскольку роману характерна какая-то… музыкальность пейзажа, первые страницы наполнены тишиной, которая словно символизирует начало мелодии. Звуки осторожных шагов улетают в темноту, окруженную страданиями и стонами больных. По ходу чтения прикидывал, а в чём смысл этого фрагмента? Почему Лукаш знакомит читателя с офицером Модестом Мусоргским именно в госпитале? Два ключевых действия, которые совершает гг. – смотрит на своё отражение и слышит фразу больного. Фраза смертника, как лейтмотив пронизывает страницы, делая их цикличными и… зеркальными. Не говоря о том, что начиная рассказ о любви, логично выбрать для его контекста серые стены госпиталя. Болезненное состояние человека на фоне морозной ночи - подходящее описание для любви, самый лучший разрез на её юбке.

- Эх, Маша, как же так Маша…

Больные, которые лежат на железной койке под простынями, стонут и что-то бормочут. Мне кажется, в этом и заключен тезис романа – путь к любви идёт через страдание, потерю и надежду. Когда дрожат пальцы на клетке, а птица как символ порыва и стремления, отчаянно трепыхается внутри. Для наблюдателя эти волнения рисуются бессмысленными и наивными, но разве тут возможно остановиться? Ощущаешь стук сердца на прутьях. Типичный надлом души, притягивающий чувствующих людей, как сверчков к лампе. В романе 1940 г. веет Достоевским, кстати говоря. Настасья Филипповна и Аглая, словно тени образов Анны Манфред и Лизы Орфанти. Только Рогожина сегодня нет, потому Аня, юная арфянка, вынуждена действовать по наитию, в одиночестве летая по петербургским тротуарам. Модест подошёл к сцене и раскрыл дверцу у клетки. А кто вылетел в трактирную дымку? Иволга или Серафим?

- Вы могли бы поехать ко мне, взять арфу ...

• Зачем же-с арфу?

  Это полемика, в своей сути. Распахнул Модест дверцу или закрыл птицу в иной клетке? Ответ где-то там. Но определенно один персонаж позволил другому проявиться. Своеобразное пересечение двух линий на нотной бумаге. Фатальная встреча, которая скорректировала оба вектора, открыла дверь к тёмной реке. Трансформация поплыла по венам к внутреннему мироощущению, омывая канву романа из 130-ти страниц. Каждый раз возникает один и тот же вопрос – как сложилась бы история, если бы эти двое не встретились? Наверное, арфянка так и продолжала бы жить во сне, теряя молодость и голос в трактирах. Модест вернулся бы к Елизавете и, возможно, убедил бы себя, что любит её уже очень давно… А что тут предпочтительнее, чувство обрыва или ощущение ветерка на старой лавке? В моём понимании, только в крайностях особо заметен ритм жизни. Достаточно посмотреть на иволгу – она никогда так не тянулась к вечерней дымке, как в клетке.

  Он был побежден, захвачен этим молочно-белым, худым телом, рыжей волной волос, зеленоватыми холодными глазами, равнодушным и послушным бесстыдством.

  Особого упоминания заслуживает денщик – Анисим. Этот образ, мне кажется, вбирает в себя обывательские черты "спящих" людей или, так скажем, окружения Модеста. Ключевая характеристика персонажа из вологодской глубинки – частичная глухота. Он творец уюта, спокойствия и чистоты. Почти как забавнейший Захар у Обломова. Денщик варит кофе, накрывает офицера по ночам одеялом и скрупулёзно поддерживает огонь в камине. Правда, тень его окантовки находится вне житейского юмора. По ходу развития сюжетных троп линия Анисима становится темнее, и человек глохнет еще больше. Неплохое такое… предсказание. С другой стороны, являясь частью того социума, Анисим все больше лишается слуха, увеличивая тем самым разрыв между Модестом и обществом. В этом и заключена отчужденность Мусоргского, которая грозит ему превращением в алкоголика Веничку из известного романа.

Почти как в сказке. Офицером налево пойдешь – Елизавету обнимешь. Направо со скрипкой пойдёшь – бесстыдная арфянка соблазнит. А прямо подашься – себя потеряешь. В очередной раз на горизонте маячит итог, нет никакого выбора. Характер определяет тропу, а нарратив героя. Верни человека к камню с надписью, вручи ему тот же пакет чувств, сомнений и воспоминаний… и хомо побредёт той же дорогой, что и в первый раз. Забавности и парадоксы. Выбор уже сделан, остаётся его только осознать, - говорила Пифия. И цикл любви Мусоргского замкнётся фразой - Эх, Аня, как же так, Аня…

По итогу.
Тот случай, когда хочется закинуть в строчку "близость" взамен "секса". Тем не менее бесстыдство арфянки предполагает откровенность другого уровня. Её тела, изгибов и сердечности на страницах не хватало. Модест своими поступками напоминает Мышкина, в каком-то эпизоде он прямо так и говорит – "Зачем я, собственно, иду к Лизе, не надо к ней идти". Зеркальная мысль князя, который шагал к Н.Ф. – "Что же он там сделает и зачем идет?".
Да и сама Анна Манфред отдаёт тенью моей любимой Н.Ф. – "Стыдно вам, когда могли такую девушку, как она, обидеть ... И с кем? С тварью эдакой, как я ..."

Признаться, не читал Лукаша раньше. Да и открывал книгу с опасением. Было ощущение, что страницы ударят сопливой романтикой и лирикой. Сюжет к этому располагал. На деле же все оказалось интереснее. Религиозная составляющая переплетается с музыкальностью, словно Серафим смотрит в глаза Шуберту. Слияние двух женских образов в сумасшествии Мусоргского так и вовсе выглядит шикарным.

Хочется чтобы книгу прочитал каждый. Именно каждый. Очень жаль, что она неоправданно забыта, затеряна, среди сотен других книг. Если бы не Мари, я бы тоже о ней не знала. Теперь знаю. Теперь хочу чтобы и вы прочитали этот идеальный текст всего в 250 стр.
История о взлёте и падении великого композитора Модеста Мусоргского, глазами Ивана Лукаша.
В биографии Модеста отмечают три переломных момента в жизни, и вот если два последних известны, то о первом строят лишь догадки.. Известно лишь, что это связано с любовью.
Лукаш показал миру свою версию. Версию красивой любви, тогда ещё молодого офицера Мусоргского и уличной девки. Анна. Ее звали Анна. Он встретил ее холодной питерской зимой. Даже не её. А музыку, которую она играла на своей арфе. Больше у него жизни "до" не существовало. Существовало после. После этой встречи он больше не мог ни спать, ни есть, ни жить. Любовь к музыке и Анне сводила его с ума, выжигала душу, рвала сердце. Один миг, одно краткое мгновение встречи спалило все прошлое, сожгло к чертям все принципы, морали, устои, гордость в конце концов. Только она и музыка. Только Анна и музыка.
Мне кажется никакими словами нельзя передать чувства музыканта, но у Лукаша получилось. Красиво. Как песня. Нет. Как музыка самого Мусоргского. Звонко. Печально. Лирично и незабываемо.
Эта книга- эстетическое наслаждение.

Цитата:

Впечатление: Книгу искала долго в свободном доступе и она часто мелькала в отзывах у друзей. И действительно оказалось достаточно простой для чтения и восприятия. Именно на этой книге меня озарило про "Анну Каренину": Если тут у Мусоргского все чувства были видны и напоказ, собственно, как и остальных героев, а вот в Вронского непонятно, что было в голове.
Очень слезливая история, про от, как был загублен талант.
Очень тонкая грань между реальными событиями и вымышленными, хотя если так подумать, то можно может в книге есть аллюзия, прикрытая такой историей, хотя сама история тоже интересна.
Крайне приятно читать про Ленинград тех времен.

О чем книга: Роман о молодом Мусоргском, который влюбился в девушку легкого поведения, но влюбился не в нее, а в мелодию, которую она играла в кабаке на своей арфочке. Эта безумная любовь привела к тому, что он порвал все связи с высшим обществом, начал пить, и зависеть уже беспутной женщины. Арфистка бросает его, и конечном счете умирает. А сам Мусоргский болезненно переносит критику по поводу своих произведений вышедших в свет.

Читать\не читать: читать

Книга начинается со случайной встречи в военном госпитале медика Бородина и дежурного офицера Мусоргского. И, казалось бы, прямой путь к описанию творческих достижений, включая рождение "Могучей кучки", но Лукаш, касаясь, конечно, и этой темы, главным событием в романе делает историю любви. Даже по созданным Мусоргским произведениям можно почувствовать, что был в его жизни период горькой утраты...

Но обо всём по порядку. Молодой офицер, не очень увлечённый военной карьерой, но очень увлечённый музыкой, служит кое-как, живёт бурной духовной жизнью на грани экзальтации, любит или думает, что любит Лизу Орфанти, дочь богатого купца. Главное в его жизни, конечно же, музыка, но и об обыденном её течении он иногда задумывается. И тут, проходя мимо второразрядного трактира, он слышит мелодию... Арфянка Аня, которую он кинулся расспрашивать, что она пела, не может ни вспомнить, ни вообще понять, чего он хочет, и по своему гулящему разумению делает вывод, что того же, чего и все мужчины. С этой сцены начинается история их отношений, наполненная грязью, страданием и...настоящей любовью.

Всё сложно в жизни обоих, но разорвать этот круг у них нет сил. Надо сказать, что во время чтения на ум не раз приходила "Яма" Куприна. Трагическим итогом становится смерть Анны, но то, что предшествует ей написано так тонко и красиво...

После у оставившего службу Мусоргского остаётся только музыка. И бутылка, точнее, бутылки в неограниченном количестве. Но даже уже совсем спиваясь, он способен на взлёты души от музыки.

Финал написан очень сильно, до слёз - и как законное завершение жизни, отданной зелёному змию, и как оборванная на новой ноте мелодия...

Палата. Нечесаный, с лохматой бородой, в зеленом с малиновым отворотом халате, с красным алкогольным носом и синим одиночеством в глазах Модест Петрович позирует своему другу - Илье Репину, который без мольберта, кое-как примостившись за столиком, рисует портрет композитора Мусоргского.

Этот роман - горькая история одиночества, одержимости, пьянства одной талантливой русской души.
Мне неизвестно, опирался ли автор на какие-то реальные факты о существовании некоей Анны, которой был одержим /по-другому назвать никак нельзя/ Модест Петрович. Может это просто темная легенда о Мусоргском? Попытка понять, почему такой талантливый музыкант растрачивал свои годы за сальными столами питейных заведений? Я информации об Анне не нашла, но, признаюсь, искала очень поверхностно. Возможно, нужно копнуть немного глубже.

Буду судить о тех образах, что воссоздал в романе Иван Лукаш.
Молодому Мусоргскому, который считает, что музыка гнездится всюду, в одну зимнюю вьюжную ночь слышится какая-то невероятная песня, которую ему хочется поймать, повторить. Так судьба сводит его с трактирной певичкой, арфянкой Анной - пьющей, уличной женщиной, что с детства не знала другой жизни.  Эта роковая встреча, эта несчастная любовь оставляет отпечаток на судьбе композитора, распирает сердце от боли, которой он не может поделиться ни с кем.

Мусоргский в романе Ивана Лукаша - это человек, которого без конца гложут сомнения. Сомнения в собственных чувствах, в силе собственного таланта.

Анна, эта рыжая фурия, что тронула сердце Модеста, толкнула его на путь порока, повела невольно за собой в желтый сумрак питерских кабачков, где композитор искал сначала ее, беглянку, а потом, много позже на дне стакана искал ответы на многие и многие вопросы бытия.

Эти слова Анны оказались пророческими - Модест Петрович сгорел, так и не получив признания при жизни.
Как же тяжело было читать строчки после премьеры "Бориса Годунова", которого приняли в театре очень прохладно. И никто, кроме самого Мусоргского, не был "особенно растроган или взволнован его музыкой". Вот Модест Петрович плачет, счастливый и смущенный, его уводят за кулисы, где актерская бутафория кажется ему настолько фальшивой, что тошно. Вот гаснут в театре огни, и этот одинокий человек рассказывает все тонкости музыки театральному ламповщику, который слушает его лишь потому, что "барин дал на вино полтинник с мелочью" .

Очень пронзительная история, которую читать практически больно.

Какая горькая книга.

К своему стыду, я практический ничего не знаю о Модесте Петровиче Мусоргском. И уж подавно не знаю историю его трагической судьбы. Поэтому мне было крайне любопытно и очень полезно прочитать эту книгу.

Автор рассказывает нам историю его жизни с юности и до самой смерти. Историю, полную страданий, непонимания, несчастной любви и одиночества. Вот, кстати, одиночество, мне кажется, тут самое страшное. Не смотря на "Могучую кучку", на бесконечные разгульные пьянки, на то, что были женщины, которые его любили, очень хорошо чувствуется, что Модест Петрович был глубоко одиноким человеком. Никто не знал о его драме, о несчастной любви. Ему не с кем было поделиться своими горестями. Разве что с каким-то случайно встретившимся ему человеком. И это ужасно. Одиночество в обществе - очень удручающе.

Муки творчества и непринятие его музыки. Постоянная критика в его адрес. А ведь сейчас, через многие прошедшие годы, творения Мусоргского стала классикой, проверенной временем!

Да и смерть практически в безвестности и нищете. Неужели он это заслужил? За что выпало такое на его долю? И хоть, безусловно, мы не знаем всех нюансов и тонкостей жизни и характера этого человека, по-моему, такого он не заслуживает.

Очень интересно противопоставление Лизы и Анны. Первая чиста, как ангел, а вторая опустившаяся, жалкая женщина. Но, к слову сказать, почему-то обе мне крайне не нравятся.

В общем, это прекрасная литература! Очень тонкая, трагичная, написанная превосходным и легким для восприятия языком.
Очень всем рекомендую! Как для общего развития, так и для более глубоко познания классической литературы.

И обязательно послушаю его произведения!

Мне всегда нравился композитор Бородин. Даже не из-за песни 'Prince Igor' рэпера Уоррена Джи, которую я услышала, когда мне было 10, а как-то по-человечески. Наверное, потому что он был в той же степени доктор и химик, что композитор, и не такой через-губу-вредина, как Балакирев. У меня как-то сразу сложилось впечатление, что у Бородина было здоровое чувство юмора, а еще он один поддержал Мусоргского, когда от того отвернулась вся остальная кучка. Мусоргского я не понимала, но симпатизировала ему, потому что узнала от него слово "быдло", и мне всегда было особенно жаль его на портретах. В музыкалке мы слушали Бородина, Мусоргского и всех остальных (кроме Уоррена Джи) на старых пластинках "Мелодия", которые пощелкивали, поплевывали и потрескивали. В силу возраста мне было решительно невдомек, чем именно Мусоргский музыкально не удовлетворил кучку, да и не изучали мы пристально его крупные произведения, поэтому приходилось строить ассоциации без начала и конца.

Примерно в то же время у меня начались проблемы с Лизами в русской литературе. Можно сказать, в моем сознании накопилась критическая масса Лиз. Эта воздушная и трепетная, но при этом правильная и жертвенная героиня всегда внушала мне смутную тревогу (спасибо Карамзину, я думаю). Идеализированный образ девушки-мечты не укладывался у меня в голове, поскольку не имел ни одной точки соприкосновения с моей окружающей действительностью. Так уж вышло, что до универа у меня даже не было ни одной знакомой Лизы, если не считать собак.

Усугубить и так потерянный для меня образ литературной Лизы можно было только одним способом — употребив по отношению к героине с этим именем словосочетание "чистый лоб". Мне сразу слышится скрип пальца по свежевымытой фарфоровой тарелке. Я до сих пор не представляю, чем именно задается чистота лба ("Лиза, скоро будут гости — ты лоб-то помыла?"). Может быть, он должен быть гладким и высоко выбритым, как на средневековой картине? Или без прыщей, без морщин, без волосатых родинок? Такой выпархивает Лиза Орфанти из-под пера Ивана Лукаша — аккуратная прическа волосок к волоску, ничем более не обрамленный светлый лик, романтическая неприступная икона. В ней отразились все мои идиосинкразии на подобных персонажей, всколыхнув в закромах памяти муть полуоборванных ассоциаций, и выплывший наружу из нее портрет Мусоргского всем своим жалобным видом стал показывать, что такой не могла быть его бедная любовь.

И портрет не подвел — на первом слое любовью Мусоргского у Лукаша оказалась полная противоположность чистолобой Лизе. Среди неуемной, полусказочной, полуапокалиптической петербургской метели юный подающий надежды офицер Модя встречает неприкаянного, жалкого, тощего чертенка-Анну с арфой — инструментом традиционно ангельским. Полудикая, униженная, озлобленная и земная Анна с неукротимой башней огненных кудрявых волос и, как ни крути, не чистым лбом, появляется перед Мусоргским как сырая, неукрощенная, не уложенная в партитуру музыка, и преображает его жизнь навсегда. Их историю нельзя назвать ни романом, ни отношениями — это была лишь попытка приютить, приручить, отблагодарить и, навсегда отказавшись от иллюзий романтизма, хоть ненадолго, на пару недель отсрочить неминуемое.

Нет никаких сомнений в том, что связь с уличной девкой Анной погубила Мусоргского, поставив крест на его военной карьере, общественном положении, здоровье — да и в музыкальной среде подкинув ему проблем на сотню лет вперед. Но в отказе молодого Модеста от всего напускного, притворного, навязанного есть необыкновенный свет и красота, честность и смирение (modesty — сказала бы англичанка Анна). Пара, которую составили Мусоргский с Анной, напоминает Ван Гога с его Син в Жажде жизни — тот же кратковременный мутновато-уютный пузырь бедного быта, отчего-то гораздо более полный жизни, чем любые светские шевеления их современников. Мусоргский Лукаша вообще похож на стоуновского Ван Гога — они оба кружат в самых адских общественных низах, скатываясь в пьяную горячку, но видя перед собой не пресловутых чертей, а воплощенных ангелов, которые запросто, запанибрата спускаются с верхнего этажа узнать, почему перестала играть музыка.

Книга Лукаша, конечно, совсем не про баб со лбами разной степени чистоты, иначе он выбрал бы себе в герои кого-то менее противоречивого. Мусоргский, ставший практически персоной нон-грата в музыкальной среде из-за своего нонконформистского творческого выбора, отказавшийся от прозападных заигрываний и романтических сюжетов, бедной своей любовью избрал Россию и славянские мотивы. Этим он фактически обрек себя на оглушительный провал и полное дно. Таков второй слой этой небольшой в сущности, но удивительно проникновенной книги. Так же, как Достоевский деконструировал образ литературной Лизы в уйме своих произведений, как Ван Гог живописал чумазых едоков картошки, так и Мусоргский поворачивал музыку неудобными боками к неподготовленной аудитории, чтобы вскрывать в ней что-то живое, яростное и, может быть, даже непристойное.

Не нужно глубоко копать, чтобы обнаружить в Лукаше превосходного стилиста. Мусоргский славился своим эпистолярным слогом, любовью к неологизмам, и необычный язык книги передает это ненавязчиво, но точно. Только под конец книги, когда герой проваливается все ниже, а его горячка раскаляется все белее, слова закручиваются в неудобный водоворот, и хочется звать на помощь Римского-Корсакова, чтобы он помог расшифровать, разложить по тональностям, помирить с общепринятой гармонией эти последние страницы — так же, как он отредактировал "Хованщину", "Бориса Годунова" Мусоргского, да и "Князя Игоря" Бородина, чтобы больше простого народу высидело эти прекрасные произведения до конца.

Иван Лукаш взял на себя задачу описать один из ключевых и спорных моментов в становлении Мусоргского. Читая его версию событий, я без конца болела то за простосердечного Модю, то за спасительную Лизу, то за разрушительную Аню, то за Бородина — не буду скрывать, втайне надеясь, что в конце он окажется той самой бедной любовью. Такой наверное и должна быть биография творческого человека — короткая, фактически неправдивая, но духовно точная, про бесконечную метель души и поиски пропавших ангелов на самом дне.

В чем секрет истинного таланта? Многие, как трудолюбивые пчелки все делают правильно, качественно, без ошибок, но вжих, и в одночасье приходит кто-то, кто с легкостью, одним взмахом ресниц, оставляет после себя след, подобный комете. Но, к сожалению, у всего есть цена. Где-то же надо брать источник вдохновения, мысль и вспышку озарения. Очень часто, чтоб что-то создать, талантливый человек разрывает себя на части, чтоб оказаться на грани и только тогда узнать, что в пограничном состоянии есть что-то неведомое, что-то такое, чему можно придать форму и услышать рождение великого.

Талантливые музыканты живут музыкой, видят музыку, пишут нотами и поют на завтрак слова. Все тщетно, кроме маленьких черных точек, так складно встающих на жердочки из пяти ниточек струн (арфы ли?), которые вот-вот расскажут чего-то интересное, такое завораживающее, что станет неуютно от мелкой мороси мурашек так внезапно пробежавших по спине. Кто-то смотрит в затылок и легонько осуждает тихим шепотом на ушко: похоть - не любовь, а музыка - не вечна. Простому человеку, даже если и удается приручить ноты, трудно представить, что их можно доставать из воздуха, телепортировать из головы, как мысли, обличать во фразы. Таким образом тоже можно рассказать о боли, признаться в любви и поведать свою историю жизни, и всего лишь из семи нот сердце будет знать обо всем на свете, а тот, кто умеет чувствовать, обязательно все поймет.

Модест Петрович Мусоргский – музыкант широкой души, расплескавший ее меньше чем за половину жизни. Все что он отдавал, он не мог восполнить, потому что где-то в его жизни произошел разлом, где баланс сил перевесил значительно в одну сторону. 42 года, а какой он оставил после себя след в виде масштабных опер, ряда музыкальных произведений и горькой утраты таланта. Но, большая загадка – из-за чего он стремительно катился вниз по наклонной, пропивая все, что только можно было, топил что-то горькое в алкогольных парах трактиров. Свою версию трагедии жизни Мусоргского поведал Иван Лукаш в тонком, пропитанном полутонами и аккордами, звонким многоголосьем и трагичным унисоном арии, романе о музыканте, композиторе и просто о человеке, с еще одной трудной судьбой. Это произведение своеобразная лебединая песнь неоднозначному человеку, похоронившего себя в своих ошибках, убегавшего от только ему известного демона. Трагедию надо облачить в слова, если не можешь написать музыку, буквы сложить в мелодию, а главы в полифонию.

Модест Мусоргский, как и любой увлекающийся человек, да как и любой человек, стоял перед жизненным выбором – спокойной приличной любви к весьма обеспеченной девушке, которая могла дать ему стабильность и определенность или женщине-призвании, которая поразила до глубины души, той, которая совмещала в своих чертах и лик святого и уродскую гримасу падшего ангела, не давала спать по ночам от душевных переживаний, украла жизнь, продав ее за медные гроши, разменяв ее совсем за бесценок. Томный перебор струн души-арфы, поющую похоронную песнь при жизни, но воспевающая Вечность. Подобное тянется к подобному, поэтому музыкант подсознательно выбрал недолговечную яркость, подобную мимолетному вдохновению, маленький красочный камешек, давший солнцу отразить лучи в нужном направлении, чтоб сквозь пелену дождя брызнуть яркими красками радуги, разноцветными звуками новых арий.

Любые встречи, конечно, происходят не случайно. И это столкновение с уличной девушкой, уже твердо приросшей к грязному заплеванному полу в низкосортном трактире, повернула жизнь Мусорского в каком-то фатальном развороте. Или убила его будущее или придала смысл его жизни. Первые строки, описывающего высокого белокурого юношу, с большими перспективами жизни, так диссонируют с портретом Репина, уже опустившегося до уличного маргинала композитора, так задумчиво и абсолютно неосознанно смотрящего вдаль, туда, где он будет уже через несколько дней.

Бедная любовь, не только бедна материально, но также скупа на будущее. Правильный ли выбор сделал Мусоргский - странные действия, странные мысли, закономерен итог. Можно ли так пожертвовать собой, чтоб иметь призрачную возможность дать людям шанс быть услышанным? Мы же все хотим чего-то сказать, но не всегда смелы подать голос, не всегда готовы платить высокую цену за свой душевный выбор. Страсть или удобство, деньги или нужда, правда или молчание. Трудные нравственные вопросы задает в романе Лукаш, ох, какие непростые вопросы. Огромный спектр чувств испытываешь к композитору – и жалось, и восхищение, и недоумение, и теплоту – все звуки нот, ярким аккордом звучащим в личности человека, губительной личности, готовым сгореть, чтоб люди услышали, чтоб только поняли.

Достоевщиной потянуло. С Невы, видно, набегает холодный воздух безысходности, его лейтмотив серых красок Петербурга, терзания душевных мук героев, обреченных на страницах литературного произведения, где все будет плохо, а ночь скроет в смерти душевную боль, смоет дождем со снегом позор выбора, несущего разрушительные последствия. Цикличность романа затягивает в свою спираль постановки на сцене оперного театра – смерть одного офицера, закончилась смертью другого. Все, в принципе, заканчивается смертью – и все из-за любви, все из-за бедной любви. Они всегда идут вместе, рука об руку – смерть и любовь – может и в этом смысл жизни? А как же музыка?

"И ушел, не попрощавшись, позабыв немой футляр
Словно был старик сегодня пьян.
А мелодия осталась ветерком в листве
Среди людского шума еле уловима." (К.Никольский)