Désenchantée: [Dé]génération

В этих играх она была принцессой, которую похищал дракон, разбойники, пираты или принц, обращенный в чудовище злой колдуньей. Сейчас к ней вернулось позабытое чувство из детства – смесь страха и влечения, почти магического очарования. Но ее игра словно перешла на новый уровень – внешне, не считая повязки на глазу, Эрих Штальманн выглядел как обычный человек, но внутри этого «обычного человека» жило какое-то хтоническое божество древности, аура власти которого покрывала невзрачную фигуру райхсфюрера невидимым, но хорошо ощутимым плащом.

— Дон Энрике, а Вы не боитесь? — спросил Чезаре, когда пронумерованный вышел. Эрих удивленно посмотрел на Чезаре, и тот подумал, что со своей внешностью Райхсфюрер легко бы затерялся в толпе, если бы не одно но. Действительно, во внешнем облике человека, перед которым дрожала не только вся Германия, но и, без преувеличения, вся Европа, не было ничего выдающегося. Среднего роста. Поджарого, но не атлетического телосложения. Круглая голова с высоким лбом с залысинами. Нос был некогда сломан, но восстановлен, и потому ничем не выделялся. Губы, на которых то и дело появлялась легкая улыбка, которую, наверно, можно было бы даже назвать застенчивой — если не знать, что скрывается за ней. Голубые глаза, светлее, чем у самого Чезаре, у которого глаза были цвета весеннего неаполитанского неба…
Или, вернее, глаз, поскольку второго глаза у Райхсфюрера не было. Пустую, покрытую коллоидными рубцами глазницу прикрывала черная повязка, довольно редкая в современной Европе. По какой-то лишь одному ему ведомой причине герр Эрих не хотел выращивать себе новый глаз, хотя ему такая возможность была вполне доступна, и носил повязку, как какой-нибудь ганзейский пират.
— Чего, по-твоему, я должен бояться? — удивился Эрих.
— Того, что у про… унтергебен-меншей может появиться желание отомстить, - пояснил Чезаре, доставая с тарелки греческую оливку. Он очень с детства их любил, но никогда не ел вдоволь. А сейчас с оливками в Италии было худо. Даже трудно это себе представить — Италия без оливок! — Они свободно живут рядом с вами — кто мешает им взять молоток и тюкнуть кого-нибудь из своих обидчиков по темечку?
Эрих улыбнулся. Улыбка у него была доброй, искренней, так улыбаются люди, которые уверены, что их совесть чиста:
— Скорее я буду бояться, что Гумбольдты с кладбища в моем имении придут требовать с меня свою собственность. Дорогой Чезаре, я стою по ту сторону страха. Понимаешь, о чем я?

В фойе он спросил у Пьерины:
— Слушай, а по какому поводу ты поскандалить хотела?
— Не помню, — пожала плечами женщина, заряжая мундштук очередной сигаретой. Рядом с лифтом красовалась зашпаклеванная табличка о запрете курения. Буквы проступали сквозь свежую штукатурку, но кто-то из постояльцев поставил на запрете окончательный крест, выпустив пару пуль в слово «верботтен». Отверстия от пуль тоже зашпаклевали, но в такой огнестрельной редакции надпись не запрещала курить, а скорее призывала – чем Пьерина немедленно и воспользовалась.
— Che cazza, вот так всегда! — Чезаре воздел глаза горе. — И зачем ругаться, если через пять минут не помнишь, по какому поводу?!

Она совсем не хотела влюбляться в Коюн. Она вообще была уверена, что, после потери Берты, никогда никого больше не полюбит. А главное — почему именно эта дерзкая девчонка, да еще и той же национальности, что ее насильники, давным-давно сожженные в бане?
В этом мире Грета имела полную власть над Коюн, но это компенсировалось тем, что сама Коюн имела какую-то сексуально-мистическую власть над Гретой. Конечно, она не могла заставить свою тюремщицу отпустить ее или еще что-то подобное, но Грета как-то «прикипела» к Коюн. Ее это бесило, но она ничего не могла с собой поделать.