Солярис. Эдем

«Хари», — хотел я сказать, но у меня как будто не было рта, лицо было мёртвой тяжёлой маской, и я мог только смотреть.
Её глаза обежали комнату, голова пошевелилась. Было совсем тихо. За мной, в каком-то другом далёком мире, ровно капала вода из неплотно закрытого крана. Она приподнялась на локте. Села. Я попятился. Она наблюдала за мной.
— Что, — спросила, — что?… Не… удалось? Почему?… Почему так смотришь?…
И неожиданно страшный крик:
— Почему так смотришь!!!
Снова стало тихо. Она посмотрела «на свои руки. Пошевелила пальцами.
— Это… я?
— Хари, — произнёс я беззвучно, одними губами.
— Хари?… — повторила она, подняв голову, медленно сползла на пол и встала.
Пошатнулась, потом выпрямилась, прошла несколько шагов. Всё это она делала в каком-то трансе, смотрела на меня и словно не видела.
— Хари? — медленно повторила она ещё раз. — Но… я… не Хари. А кто — я? Хари? А ты, ты?!
Вдруг её глаза расширились, заблестели, и тень улыбки и радостного недоумения осветила её лицо.
— Может быть, ты тоже? Крис! Может, ты тоже?!
Я молчал, прижавшись спиной к шкафу, там, куда загнал меня страх.
У неё упали руки.
— Нет. Нет, ты боишься. Слушай, я «больше не могу. Так нельзя. Я ничего не знала. Я сейчас… я больше ничего не понимаю. Ведь это невозможно? Я, — она прижала стиснутые ослабевшие руки к груди, — ничего не знаю, кроме… кроме Хари! Может, ты думаешь, что я притворяюсь. Я не притворяюсь, святое слово, не притворяюсь.
Последние слова перешли в стон. Она упала на пол и разрыдалась. Её крик словно что-то во мне разбил, одним прыжком я оказался около неё, схватил за плечи; она защищалась, отталкивала меня, рыдая без слёз, кричала:
— Пусти! Пусти! Тебе противно! Знаю! Не хочу так! Не могу! Ты сам видишь, сам видишь, что это не я, не я, не я…
— Молчи! — кричал я, тряся её.
Мы оба кричали, не сознавая этого, стоя друг перед другом на коленях. Голова Хари моталась, ударяясь о мои «плечи, я прижал её к себе изо всех сил. Тяжело дыша, мы замерли. Вода мерно капала из крана.
— Крис… — с трудом проговорила она, прижимаясь лицом к моей груди. — Скажи, что мне сделать, чтобы меня не было, Крис…
— Перестань! — заорал я.
Она подняла лицо, всматриваясь в меня.
— Как?… Ты тоже не знаешь? Ничего нельзя придумать? Ничего?
— Хари… сжалься…
— Я хотела… я знала. Нет. Нет. Пусти. Не хочу, чтобы ты ко мне прикасался. Тебе противно.
— Убила бы себя?
— Да.
— А я не хочу, понимаешь? Не хочу этого. Хочу, чтобы была здесь, со мной, и ничего другого мне не нужно!
Огромные серые глаза поглотили меня.«— Как ты лжёшь… — сказала она совсем тихо. Я опустил её и встал с колен. Она уселась на полу.
— Скажи, как мне сделать, чтобы ты поверила, что я говорю то, что думаю? Что это правда. Что другой нет.
— Ты не можешь говорить правду. Я не Хари.
— А кто же ты?
Она долго молчала. У неё задрожал подбородок, и, опустив голову, она прошептала:
— Хари… но… но я знаю, что это неправда. Ты не меня… любил там, раньше…
— Да. Того, что было, нет. Это умерло. Но здесь люблю тебя. Понимаешь?
Она покачала головой.
— Ты добрый. Не думай, пожалуйста, что я не могу оценить всего, что ты сделал. Делал хорошо, как мог. Но здесь ничем не поможешь. Когда три «дня назад я сидела утром у твоей постели и ждала, пока ты проснёшься, я не знала ничего. У меня такое чувство, словно это было очень, очень давно. Вела себя так, будто я не в своём уме. В голове был какой-то туман. Не понимала, что было раньше, а что позднее, и ничему не удивлялась, как после наркоза или долгой болезни. И даже думала, что, может, я болела, только ты не хочешь этого говорить. Но потом всё больше мелочей заставляло меня задумываться. Какие-то проблески появились после твоего разговора в библиотеке с этим, как его, со Снаутом. Но ты не хотел мне ничего говорить, тогда я встала ночью и включила магнитофон. Соврала тебе только один-единственный раз, я его спрятала потом, Крис. Тот, кто говорил, как его звали?
— Гибарян.
— Да, Гибарян. Тогда я поняла всё «хотя, честно говоря, больше ничего не понимаю. Не знала одного, я не могу… я не… это так и будет… без конца. Об этом он ничего не говорил. Впрочем, может, и говорил, но ты проснулся, и я выключила магнитофон. Но и так услышала достаточно, чтобы понять, что я не человек, а только инструмент.
— Что ты говоришь?
— Да. Для изучения твоих реакций или что-то в этом роде. У каждого из вас есть такое… такая, как я. Это основано на воспоминаниях или фантазии… подавленной. Что-то в этом роде. Впрочем, ты всё это знаешь лучше меня. Он говорил страшные, неправдоподобные вещи, и, если бы всё это так не совпадало, я бы, пожалуй, не поверила!
— Что не совпадало?
— Ну, что мне не нужен сон и что я всё время должна быть около тебя. Вчера утром я ещё думала, что ты меня «ненавидишь, и от этого была несчастна. Какая же я была глупая. Но скажи, сам скажи, разве я могла представить? Ведь он совсем не ненавидел ту, свою, но как о ней говорил! Только тогда я поняла! Только тогда я поняла, что, как бы я ни поступила, это всё равно, потому что, хочу я или нет, для тебя это всё равно должно быть пыткой. И даже ещё хуже, потому что орудия пытки мёртвые и безвинные, как камень, который может упасть и убить. А чтобы орудие могло желать добра и любить, такого я не могла себе представить. Мне хотелось бы рассказать тебе хотя бы то, что во мне происходило тогда, когда поняла, когда слушала эту плёнку. Может быть, это принесёт тебе какую-то пользу. Я даже пробовала записать…
— Поэтому ты и зажгла свет? — спросил я, с трудом издавая звуки сдавленным горлом.«— Да. Но из этого ничего не вышло. Потому что я искала в себе… — их — чего-то другого, была совершенно сумасшедшей. Некоторое время мне казалось, что у меня под кожей нет тела, что во мне что-то другое, что я только… только снаружи… Чтобы тебя обмануть. Понимаешь?
— Понимаю!
— Если так вот лежать часами в ночи, то мыслями можно уйти далеко, в очень странном направлении, знаешь…
— Знаю…
— Но я чувствую сердце и ещё помнила, что ты брал у меня кровь. Какая у меня кровь, скажи мне, скажи правду. Теперь ведь можно.
— Такая же, как моя.
— Правда?
— Клянусь тебе!
— Что это значит? Знаешь, я думала, что, может быть, то спрятано где-то «во мне, что оно… ведь оно может быть очень маленьким. Но я не знала где. Теперь я думаю, что это были просто увёртки с моей стороны, я очень боялась того, что хотела сделать, и искала какой-то другой выход. Но, Крис, если у меня такая же кровь… если всё так, как ты говоришь, то… Нет, это невозможно. Ведь я уже умерла бы, правда! Значит, что-то всё-таки есть, но где? Может, в голове? Но я ведь мыслю совершенно обычно… и ничего не знаю… Если бы я мыслила тем, то должна была бы сразу всё знать и не любить, только притворяться и знать, что притворяюсь… Крис, прошу тебя, скажи мне всё, что знаешь, может быть, удастся что-нибудь сделать?
— Что должно удасться?
Она молчала.
— Хочешь умереть?
— Пожалуй, да.
Снова стало тихо. Я стоял перед «ней, съёжившийся, глядя на пустой зал, на белые плиты эмалированных предметов, на блестящие рассыпанные инструменты, как будто отыскивая что-то очень нужное, и не мог этого найти.
— Хари, можно мне что-то тебе сказать?
Она ждала.
— Это правда, что ты не точно такая же, как я. Но это не значит, что ты хуже. Наоборот. Впрочем, можешь думать об этом что хочешь, но благодаря этому… ты не умерла.
Какая-то детская, жалобная улыбка появилась на её лице.
— Значит ли это, что я… бессмертна?
— Не знаю. Во всяком случае гораздо менее смертна, чем я.
— Это страшно, — шепнула она.
— Может быть, не так, как кажется.
— Но ты не завидуешь мне…
«— Хари, это, пожалуй, вопрос твоего… предназначения, так бы я это назвал. Понимаешь, здесь, на Станции, твоё предназначение в сущности так же тёмно, как и моё и каждого из нас. Те будут продолжать эксперимент Гибаряна, и может случиться всё…
— Или ничего…
— Или ничего. И скажу тебе, что хотел бы, чтобы ничего не случилось, даже не из страха (хотя он тоже играет какую-то роль), а потому, что это ничего не даст. Только в этом я совершенно не уверен.
— Ничего не даст. А почему? Речь идёт об этом… океане?
Она вздрогнула.
— Да. О контакте. Они думают, что это очень просто. Контакт означает обмен какими-то сведениями, понятиями, результатами… Но если нечем обмениваться? Если слон не является очень большой бактерией, то океан не «может быть очень большим мозгом. С обеих сторон могут, конечно, производиться какие-то действия. В результате одного из них я смотрю сейчас на тебя и пытаюсь тебе объяснить, что ты мне дороже, чем те двенадцать лет, которые я посвятил Солярису, и что я хочу быть с тобой. Может, твоё появление должно быть пыткой, может, услугой, может, микроскопическим исследованием. Выражением дружбы, коварным ударом, может, издевательством? Может быть, всем вместе или — что кажется мне самым правдоподобным — чем-то совсем иным. Но в конце концов разве нас должны занимать намерения наших родителей, как бы они друг от друга ни отличались? Ты можешь сказать, что от этих намерений зависит наше будущее, и с этим я соглашусь. Не могу предвидеть того, что будет. Так же, как ты. Не могу даже обещать тебе, что буду тебя всегда «любить. После того, что случилось, я ничему не удивлюсь. Может, завтра ты станешь зелёной медузой? Это от нас не зависит. Но в том, что от нас зависит, будем вместе. Разве этого мало?
— Слушай, — сказала она, — есть что-то ещё. Я… на неё… очень похожа?
— Была похожа… но теперь… я уже не знаю этого точно.
— Как это?
Она смотрела на меня большими глазами.
— Ты её уже заслонила.
— И ты уверен, что не её, а меня?… Меня?…
— Да. Тебя. Не знаю. Боюсь, что, если бы ты и вправду была ею, я не мог бы любить.
— Почему?
— Потому что сделал ужасную вещь.
— Ей?
— Да. Когда были…
— Не говори.
— Почему?
— Потому что хочу, чтобы ты знал: я — не она.

Земля, как мы знаем, планета весьма обычная. На ней были эпохи регресса, целые цивилизации возникали и приходили в упадок, но, интегрируя тысячелетия, мы получаем картину усложнения жизни и усиления средств ее защиты. Мы называем это прогрессом. Прогресс осуществляется на средних планетах. Но существуют – в соответствии с законом больших чисел – и статистические отклонения от среднего, положительные и отрицательные. Не нужно обращаться к гипотезам о временной деградации, о движении назад. Быть может, недугов, сопутствующих возникновению цивилизации, здесь больше, чем где-либо в другом месте. Быть может, мы попали как раз на образец отрицательного отклонения.

Предметом спора стал океан. На основании анализов он был признан органической материей (назвать его живым ещё никто не решался). Но если биологи видели в нём организм весьма примитивный, что-то вроде одной чудовищно разросшейся жидкой клетки (они называли её «пребиологическая формация»), которая окружила всю планету студенистой оболочкой, местами глубиной в несколько миль, то астрономы и физики утверждали, что это должна быть чрезвычайно высокоорганизованная структура, которая сложностью своего строения превосходит земные организмы, коль скоро она в состоянии активно влиять на форму планетной орбиты. Никакой иной причины, объясняющей стабилизацию Соляриса, открыто не было.