
Интеллектуальный бестселлер - читает весь мир+мифы
Amatik
- 373 книги

Ваша оценкаЖанры
Ваша оценка
Главное в этой книге не поверить в её название.
Если вы хотите найти в ней счастье,невероятную историю любви или что то подобное,не ищите,всё равно не найдёте.
Книга о людях одиноких,никому не нужных в обществе, о людях которым нужно выживать любой ценой.
Начинается история с мальчика,зарабатывающего себе на хлеб и ночлег разноской газет.
Автор описывает подростков,незнающих своих родителей,даже своих имен.
Они придумывают себе историю о детстве,о том как они попали на улицы Нью Йорка.
Вторая линия о рыбацкой девочке,рождение которой опутано тайной.
Такой же ненужной своей матерью,а потом и всему миру.
Про ад в который попадет Елена даже читать страшно.
Как в один миг,человек живущий в обществе оказывается чужим для всех.
Книга начинается с рассказа во времена Нью Йорка 1899 года и заканчивается нашим временем.
Эта та история,с которой нужно переспать,обдумать и возможно даже перечитать.

Странно, что Флореску у нас не любят. У «Человека, который приносит счастье» очень низкие рейтинги на книжных порталах.
В отзывах пишут, что ждали совершенно другого — «Ведь в аннотации про мужчину, женщину и доверие, а там о нищете, болезнях и смертях. К тому же было заявлено счастье, и опять солгали». Ну да — верить нельзя никому, и аннотации придумал дьявол.
Но «Человек, который приносит счастье» — хорошая книга. Только искать в ней нужно совсем другое.
Во-первых, в романе нет ни строчки о любви. Песни не в счет. Это история никому не нужных людей, которые хотели бы найти «дом» и перестать быть везде чужими: нью-йоркского беспризорника и бедовой румынской мечтательницы.
Во-вторых, Каталин Дориан Флореску — сам из «неприкаянных». В пятнадцатилетнем возрасте он с родителями бежал из Румынии в Швейцарию. До сих пор говорит с акцентом и на румынском и на немецком. Он будто разместился между культурами.
Каталин — не просто писатель, а еще психотерапевт. Настоящий, с дипломом и практикой. Он работал с наркозависимыми.
То есть темы «изгоя» и «борьбы за место под солнцем» близки ему и понятны. Его герои не могут быть надуманными пустышками.
С другой стороны, Каталин с какой-то бережливостью описывает характеры и события, не уходя в долгие рассуждения. Экономит слова.
Холодные зимы в Нью-Йорке и вонючие ночлежки, мальчишки-газетчики и блеск варьете, широкая дельта Дуная и лепрозорий, надежды эмигрантов и начинающих артистов — 100 лет у него уместились на 300 страницах!
Я бы с удовольствием прочла больше, но это тот случай, когда избыточность испортила бы все.

«Пусть чередуются весь век
Счастливый рок и рок несчастный.
В неутомимости всечасной
Себя находит человек»
(И. Гете, «Фауст»).
Всё лгут аннотации… Это грустное повествование почему-то напомнило мне фильмы Э. Кустурицы и пьесы Э. Ионеску вместе взятые. Скорбный абсурд. Абсурдный нарратив. Нарративный нуар. Нуарная биография. Биографический андеграунд. Андеграундный постмодернизм. Постмодернистский психологизм. Психологическая драма. Драматическое чудо. Чудесный роман. Романизированный экзистенциализм. Экзистенциальная скорбь.
Среди авторов книг не так часто встретишь родственную натуру, и даже когда встретишь, поначалу даже не всегда можешь понять, что она родственная, потому что «родственный» – вовсе не обязательно «одинаковый» или «похожий». Это что-то одновременно и больше, и меньше. «Больше» относится к области необъяснимых механизмов работы сознания, склада ментальности, способности думать и рассуждать сходным образом, с помощью одних и тех же ментальных категорий о вещах, которые тебе с автором равно знакомы и одинаково значимы: здесь это одиночество, утраты, безнадежность, смирение с худшим, внутреннее ожесточение, побеждаемое любовью и близостью. Это даже не из области социализации или хронотопа, а что-то вроде общности онтологий, совокупности выработанных индивидуальным опытом установок на отношения «Я и Мир», родство бытийного фундамента. Может быть, это объясняется возрастом, может быть – стартовыми установками самовосприятия или автобиографии, а может, и вообще необъяснимо, как до конца необъяснима каждая конкретная личность. А меньше – потому что ни с кем по сути нельзя совпасть даже в минуты смысловой близости, когда понимание приходит даже не с полуслова, а с полумысли, ведь другие люди – никогда не ты.
Не скажу, что книга была потрясающая или очень интересная, но я давно не читала ничего похожего. Она необычная, и в какие-то моменты мне даже казалось, что Каталин Д. Флореску изобрел новый литературный жанр - гипернарратизацию. По сути, это воспринималось как несколько полусвязанных биографических нарративов без особого стремления их олитературить, но с отчетливым намерением вывернуть внутренний мир персонажа или себя самого наизнанку, чтобы прокричать человеку: ты сам держишь себя в своих руках, и пока ты не умер, жизнь остается полной шансов. Гипернарратизированная беспощадная рефлексия полыхала на каждой странице, слепила и обжигала читателя. Читать равнодушно было невозможно, но и бросить тоже. И как бы парадоксально ни звучало, это читалось антинарративно, антилитературно: ужасно, жутко, депрессивно и… снова тяжело, страшно, безнадежно. Слишком много боли. Слишком много жестокости. Слишком много мертвых. Слишком много несчастий. Слишком много безнадежности. Со всем этим не хотелось соотносить жизнь как таковую, хотелось вытеснить все это куда подальше, - и все же почему-то соотносилось и не вытеснялось, а наоборот, как пепел башен-близнецов, оседало на памяти, въедалось в жизнь. Книга глубоко на любителя, в ней есть что-то слегка мазохистское, надрывное и трагичное. Но наверное, любой психологический роман по сути должен быть таким.
Мораль книги проста, как библейская истина: если кто-то способен делать тебя счастливым, искать и ждать его можно всю жизнь. И уж точно не упустить, а удержать изо всех сил, чего бы это тебе ни стоило. Роскошь расставания с таким человеком могут позволить себе только ничего не понявшие про жизнь гордецы. Человек, переворачивающий твою жизнь и наполняющий тебя новой силой жить – экзистенциальная награда и утешение грустным героям этой книги, пережившим столько невзгод, что они пропитали их жизнь насквозь, не оставив места ни надежде, ни радости. Их встреча – абсолютная трава сквозь асфальт, но как же мы все иногда надеемся, что она прорастет, несмотря ни на что. Господи, услышь нас!

«Америка — не для скромных. Они тут помирают с голоду», — однажды сказал Одноглаз. Скромным можно стать, только когда сможешь себе позволить такую роскошь. Или когда все другие способы уже испробованы. Тогда можно быть всем довольным и ждать смерти.

Дунай был кишечником Европы. Он принимал в себя все, что в него сбрасывали на его долгом пути через континент, и вываливал это на востоке: человеческие испражнения, отходы и стоки тысяч предприятий. Он омывал тела купающихся детей и уносил их грязь. На его берегах мужчины многих стран с гордостью надраивали до блеска свои автомобили — те немногие счастливцы, у кого они уже были. Остальные водили к реке скотину на водопой.
В Дунай прыгали самоубийцы, смывало кладбища, ручьи и притоки приносили мусор. Река все терпеливо принимала. Она служила огромной сточной канавой и выносила в дельту все, что ей доставалось далеко на западе. В одном месте Европу подмывало, а в другом намывало заново. Тина, камни, щебень — континент с каждым днем прирастал в сторону моря. А на дне озер и рукавов дельты с каждым половодьем оседал новый тонкий слой песка, чье путешествие началось за тысячу километров отсюда, в глубине материка.
Под сапогами рыбаков, под их лодками, под тростником, между корней ив, под ногой терпеливой серой цапли земля год от года омолаживалась и неуклонно менялась.












Другие издания
