Час шакалов. Сотников. Дожить до рассвета. Блиндаж

...колькі памятаў Хлебнікаў, пяхоту вучылі абароне і найбольш — наступленьню, зімой і ўлетку малымі падразьдзяленьнямі і буйнымі злучэньнямі, на тактычных і штабных вучэньнях адпрацоўваліся дзясяткі варыянтаў гэтых складаных тэм. Ніхто з вайскоўцаў ня мог нават падумаць пра такія праблемы адступленьня — такога віду баявой дзейнасьці не прадугледжвалі статуты Чырвонай арміі, якая не зьбіралася адступаць ніколі і планавала разьбіць ворага малой крывёй і магутным ударам.
*
...сколько помнил Хлебников, пехоту учили обороне и больше всего – наступлению, зимой и летом малыми подразделениями и крупными соединениями, на тактических и штабных учениях отрабатывались десятки вариантов этих сложных тем. Никто из военных не мог даже подумать о таких проблемах отступления — такого вида боевой деятельности не предусматривали уставы Красной армии, которая не собиралась отступать никогда и планировала разбить врага малой кровью и мощным ударом.

Трохі дзіўнаватая гэтая жанчына, думаў капітан, унадзілася ў гэтыя клопаты пра сьляпога, затым пра немца, ды яшчэ прывалакла і гэтага райкамаўца — як яна цяпер саўладае з імі трыма? Пракарміць і то, мусіць, трэба харошы запас харчоў, а ў яе дома ні каровы, ні курыцы. Ды і спаленая вёска…
*
Немного странноватая эта женщина, думал капитан, впряглась в эти заботы о слепом, затем о немце, да еще приволокла и этого райкомовца – как она теперь совладает с ними тремя? Прокормить и то, наверное, надо хороший запас еды, а у нее дома ни коровы, ни курицы. Да и деревня сожженная…

Канешне, усё тое было незвычайна, боязна і нават дзіка: і тое, што ён, начальнік сувязі стралковага палка капітан Хлебнікаў, цяпер бездапаможны сьляпец, і яго даглядае вясковая жанчына, і лечыць нямецкі обер-яфрэйтар, — тое ня ўкладвалася ў звыклую схему ягоных разваг, у тое нават трудна было паверыць. Але чорт з ёй, са схемай, думаў капітан. Усё ж ён быў жывы і нават папраўляўся быццам, а гэта галоўнае.
*
Конечно, все это было необычно, страшновато и даже дико: и то, что он, начальник связи стрелкового полка капитан Хлебников, теперь был беспомощным слепцом, и за ним ухаживает деревенская женщина, и лечит немецкий обер-ефрейтор, — это не укладывалось в привычную схему его рассуждений, в это даже трудно было поверить. Но черт с ней, со схемой, думал капитан. Все же он был жив и даже вроде поправлялся, а это главное.

Такіх, як Лінхард, напаўпісьменных салдафонаў-выскачак у перадваенныя гады зьявілася процьма ў вермахце, дзе яны сталі галоўнай апорай нацызму, бо былі вольныя ад грузу маралі, адукаванасьці ці хоць бы якой мінімальнай культуры і маліліся толькі аднаму ідалу: фюрару. І хай бы сабе маліліся, пажыраючы адзін аднаго, але для вайны ім таго стала мала — спатрэбілася процьма людзей іншых гатункаў – запасьнікоў, камерсантаў, інтэлігентаў, якіх яны не лічылі за салдат, а таму і за людзей таксама.
*
Таких, как Линхард, полуграмотных солдафонов-выскочек в предвоенные годы появилась уйма в вермахте, где они стали главной опорой нацизма, потому что были свободны от груза морали, образованности или хотя бы какой минимальной культуры и молились только одному идолу: фюреру. И пусть бы себе молились, пожирая друг друга, но для войны им этого стало мало — понадобилось уйма людей других сортов – запасников, коммерсантов, интеллигентов, которых они не считали за солдат, а потому и за людей тоже.

Цікава, якога яна ўзросту, гэтая жанчына, можа, маладая, падумаў Хольц. Паранены, мабыць, таксама малады афіцэр ці сяржант, і ў іх, магчыма, каханьне, можа, такое, як апісваецца ў рускіх раманах Талстога ці Дастаеўскага. Гэта, канешне, здорава — каханьне да параненага салдата, яна клапоціцца аб ім, лечыць, носіць ежу і захоўвае вернасьць навек. А калі ён памрэ, дык яна паступіць у манастыр і будзе да канца сваіх дзён маліць за яго бога. Прыгожае каханьне, шкада, у немцаў такое не прынята.
*
Интересно, какого она возраста, эта женщина, может, молодая, подумал Хольц. Раненый, видимо, тоже молодой офицер или сержант, и у них, возможно, любовь, может, такая, как описывается в русских романах Толстого или Достоевского. Это, конечно, здорово – любовь к раненому солдату, она заботится о нем, лечит, носит еду и сохраняет верность навек. А если он умрет, то она уйдет в монастырь и будет до конца своих дней молить за него бога. Красивая любовь, жаль, у немцев такое не принято.

Ён проста сканае тут, у гэтай нары, перш чым яго знойдуць свае ці немцы ці ён наважыцца ўрэшце пусьціць сабе кулю ў лоб. Гэта ўжо зусім было б брыдка, гэта проста было б па-дурному. Ну але што ён мог, невідушчы?.. Ці ён сам выбраў сабе гэты лёс? Ён толькі стаў ягонай ахвярай, — недарэчнай, крыўднай ахвярай, што папоўніць і без таго немалы сьпіс ахвяраў гэтай вялікай вайны.
*
Он просто умрет здесь, в этой норе, прежде чем его найдут свои или немцы или он решится наконец пустить себе пулю в лоб. Это уже совсем было бы гадко, это просто было бы глупо. Но что он мог, незрячий?.. Разве он сам выбрал себе эту судьбу? Он только стал ее жертвой, - бессмысленной, обидной жертвой, что пополнит и без того немалый список жертв этой великой войны.