Чевенгур

Сказать, что я прочитал «Чевенгур» и целиком его понял — значит солгать. О романе советского классика до сих пор пишут статьи и диссертации, над его творчеством ломают головы литературоведы и филологи, а писатели черпают из его прозы вдохновение. Концентрация философии, эмблематики и прямолинейной идейности в «Чевенгуре» просто зашкаливает. Что ни страница, то очередная остановка на подумать. Но и тяжелым роман не назовешь — подача Платонова стройна и привлекательна, а стиль речи хоть и довольно необычный, но все же легко усваиваемый почти что любым читателем. Трудность при чтении Платонова всего лишь одна — надо все время оставаться в фокусе.

События романа берут начало в дореволюционной России. Платонов показывает нам непростую судьбу сироты Саши Дванова, чей отец так жаждал узнать, что там за завесой смерти, что не вытерпел и утопился. Саша парень добрый, возможно, даже слегка блаженный. Его мотает по жизни, бросает из рук в руки, и в итоге он оказывается членом коммунистической партии, которая с распростертыми объятиями принимает Сашу в свои ряды. Новообращенный коммунист получает ответственное задание: отправиться в путешествие по губернии в поисках коммунизма, рожденного в естественной среде обитания. По пути Саша знакомится с товарищем Копенкиным — карикатурным персонажем, являющимся прямой отсылкой к Дон Кихоту. Он, как и его испанский коллега, путешествует на лошади с громким именем Пролетарская сила и воздыхает по советской версии Дульсинеи — Розе Люксембург.

Партийная миссия заводит товарищей в разные поселки и деревни, каждая из которых демонстрирует одно из существовавших в то время политических течений, например, анархизм. Выглядят жители российских глубинок весьма своеобразно, чего стоит один только коммунист-скитник, забаррикадировавшийся у себя в хате с грудой разряженных гранат и рыцарскими доспехами, не снимаемыми им ни под каким предлогом. Описание губернии и ее жителей чем-то напоминает Шир Толкиена, правда, не с дружелюбными хоббитами, а пустоголовыми крестьянами, чья глупость сопровождается следующими умозаключениями автора: «Он видел в жизни, что глупые и несчастные добрее умных и более способны изменить свою жизнь к свободе и счастью».

В итоге путешественники вновь оказываются в городе, где докладывают начальству об увиденном. После завершения первой сюжетной линии, наши герои разными путями попадают в чудный коммунистический топоним — Чевенгур. Его жители утверждают, что коммунизм они уже давно построили, расстреляв не только тела всех буржуев, но и их души: «Буржуев в Чевенгуре перебили прочно, честно, и даже загробная жизнь их не могла порадовать, потому что после тела у них была расстреляна душа».

Но с прибытием Копенкина и Дванова возникают новые сомнения и вопросы по поводу чевенгуровского коммунизма: точно ли они его построили и что такое вообще коммунизм? Эта часть текста носит исключительно философский характер и практически лишена событийной наполненности, что нисколько не понижает градус читательской вовлеченности.

Как вы уже имели возможность понять, говорить о том, что такое «Чевенгур», и как его понимать, — я не могу и не буду. Это совершенно субъективная работа, которая от каждого берет по способностям и дает по труду. Объективно сказать можно только одно — «Чевенгур» написан потрясающе красивым, совершенно неподражаемым языком, на непростые и вечно насущные темы: социального строя и смысла человеческой жизни.

Посоветовать роман я, конечно, могу, но то, как каждый из читателей его воспримет, не поддается никаким прогнозам. Платонов настолько хорош, что даже однозначного ответа на вопрос: «поддерживает автор текста коммунизм или нет?» — вы не получите. А как всем нам хорошо известно — чем больше у литературного произведения интерпретаций, тем оно лучше, а потому работа Платонова совершенно справедливо занимает свое место в списке сильнейших и наиболее значимых трудов советской литературы.

Продолжаю традицию писать рецензии на произведения Платонова, в день памяти о нём.
Мои рецензии на Платонова, всегда, чуточку больше, чем просто рецензии.
Я долгое время боялся писать рецензию на его главный роман — Чевенгур. Почему? Из чувства ответственности. Я знаю, что так, как я мог бы написать о Чевенгуре, и понять Платонова -— не напишет никто.
А для этого нужно много сил, удачи и вдохновения. Особенно.. когда сердце бьётся в пустоту и жить — некуда.
Но и в пустоте, оказывается, можно писать хорошие тексты.

…………….

Вы когда-нибудь видели падших ангелов?
Нет, не тех, на картинах, с неуклюже приделанными к плечам, крыльями уток, воробьёв и летучих мышей.
Так изображают падших ангелов только на утренниках, в аду. Впрочем, и простых ангелов не менее нелепо изображают.
Я говорю про настоящих падших ангелов.
Вы.. видели когда-нибудь иконы с падшими ангелами?
Был такой иконописец на Руси. Чуточку юродивый и не от мира сего, словно сошедший до срока, нет.. не с ума, а с живописности кадров фильмов Андрея Тарковского. Звали этого иконописца — Андрей Платонов.

Как выглядят настоящие падшие ангелы, а не прирученные искусством и религией, на манер домашних болонок?
Вы точно хотите увидеть падших ангелов? Не испугаетесь? Ваша жизнь может измениться после этого, и взгляд на искусство и человека.
Представьте себе: вечер. Звёзды накрапывают на листву. Колышется травка, задетая бог знает кем, надломленная: она мучается и словно бредит о чём-то, молится звёздам и богу.
Не смейтесь. Просто мир, более таинственен и безумен, чем принято думать.
Это только в сказках и в живописи, ангелы — с крыльями куропаток и гусей.
И почему нас это не изумляет, как мрачный бред и даже — богохульство?
У Платонова, ангел — это таинственно оживший лапоть на богом забытой дороге, в опустевшей деревне: он пророс травой от тоски и одиночества; или из трубы, заброшенного, как умерший человек, дома — вырос подсолнух.

У Платонова, нежно растушёвано существование природы и человека, словно ослепший дождик в осенней листве, так что нельзя толком понять, это шелестит листва, или звёздное небо: темнота меж осенних ветвей, не менее таинственна, чем безмолвие глубокого космоса.
Представьте себе такую страничку-икону от Платонова: вечер природы. Странник в поле, ложится в траву и кладёт под голову — потёртое, исхудавшее крыло.
В романе, нет буквального воспроизведения данного образа: эсхатологический импрессионизм Платонова (милые литературоведы, если вы читаете это, возьмите на заметку данный термин — лучшего определения творчества Платонова, вы не найдёте, поверьте).

Наверное, это одна из главных трагедий искусства 20-го века: Платонова, до сих пор, просто не умеют читать. Он находится в совершенном андеграунде литературы.
Уже научились читать Набокова, открывая его дивные миры, Джойса, Пруста, Кафку.. но Платонова, который, по словам Бродского — равен этим писателям, до сих пор не умеют читать и смотрят на него как на странную и косматую планету, мрачно приблизившуюся к Земле.
Вы пробовали смотреть на картины Сёра или Ван Гога — вплотную?
Живопись представляется неуклюжим детским бредом, и даже виден замурованный в голубую краску неба — распятый кузнечик.
Для созерцания Платонова, нужна нежная дистанция.

Да, это именно созерцания. Я верю, что однажды, читательская культура (по сути, потребительская), повзрослеет до созерцания миров Платонова, и ему будет присвоено такое же нежное наименование, как в Японии, для созерцания снега или цветения сакуры: юкими, ханами..
Платонова нельзя читать, как Тургенева, Толстого, Остен, Достоевского или Оруэлла: это вандализм.
Иначе, читатель увидит лишь чудовищно искажённого Платонова; увидит пошлый гротеск, обозвав его банально — антиутопия, увидит какие-то сумрачные дебри социализма и прошлого нашей страны.
Он не увидит самого главного: полыхающего космоса, в творчестве Платонова: ибо и космос может полыхать и на кончике былинки, и на поверхности измученного сердца человека, и на ресницах влюблённой женщины.

Социалистические конструкции и образы, в творчестве Платонова, то же самое, что рама из флорентийского дуба, на картине Рафаэля, или толстый мазок алой краски на картине Мунка.
Как бы вы назвали экскурсовода в музее, который бы целый час рассматривал деревянную раму, а не картину, или два часа говорил о том, из чего сделана краска на полотне Мунка, с улыбкой обмолвившись, поскребя ноготком краску: толстая, как у дедушки в сарае..
Разные слова, на весёлые буквы, приходят в голову, как назвать такого экскурсовода и такого «читателя» Платонова.

Высший пилотаж, после чтения Чевенгура — ни разу не задуматься о социализме, но задуматься о звёздах и тайне души, любви и космическом одиночестве чувств, несущихся, словно звёзды, в бездне погасшего пространства.
Если в рецензии или в статье на Чевенгур. есть нарочитое упоминание социализма, в вероятностью 97% — это шлак, в той же мере, как если бы кто-то говорил о романе Достоевского — детектив, или о Лолита Набокова — роман о педофиле.
Андрей Рублёв, расписывал храмы, в редкой и утраченной ныне манере, как бы «рисуя дымом».
Краски, словно бы вечереют и зыбятся, как небо в осенней листве.
Так и Андрей Платонов, словно бы обмакивает перо ангела, в краски социалистической действительности, и ими, пишет свой космос, картины ада и рая, смешивая их, как небо и дождь, смешиваются в осенней листве.

Мир Платонова — это причудливая и крылатая смесь волшебных миров Шагала, Мунка, Иеронима Босха, Андрея Рублёва. и даже.. Хаяо Миядзаки, с его блуждающими домами-лунатиками, которые предвосхитил Платонов в своём Чевенгуре.
Платонов писал свой роман несколько лет.
Он был его отдушиной, лунатическим и творческим бредом, после.. кошмаров жизни, в том числе и личной, жизни: он словно пробуждался на другой планете, пиша роман, и бредя о земле так, как мы будем в раю бредить о земной любви, вскрикивая в ярких цветах, пугая ангелов и бога.
Спрашивается: сколько нужно читать роман, писавшийся несколько лет, в котором утрамбованы крылья, размахом — в века?
И нужно ли читать его?

Для кого мир воспринимается сквозь призму экзистенциальности, и для кого сюжет, не так уж важен — да.
Но по сравнению с Чевенгуром, мрачные миры Кафки и Сартра, Ионеску — это безмятежное детство экзистенциализма.
Неподготовленного читателя, текст может утомить, в той же мере, как и жизнь — неподготовленного человека.
Кто-то даже может покончить с собой. Кто-то может сойти с ума от эстетического наслаждения, и выбежав на улицу, голым и в тапках, обнять первого встречного.
Чевенгур — это экзистенциальная русская рулетка.

Представьте, что вы занимаетесь сексом… 3 дня подряд, не вылезая из постели.
Чудесно? Да.. но это уже чуточку рыцарство и нежное безумие: глотнёшь водички, перекрестишься, и.. снова, в постель, как в омут, к смуглому ангелу (боже, молю, сделай так, чтобы мне сегодня приснился этот сон с моим смуглым ангелом.
Можно даже 4 дня или 5, вместо 3, и если я умру во сне от… изнеможения счастья, то не сразу мне дай знать об этом, не буди меня, дай побыть нежным призраком у милых смуглых ножек любимой моей, с которой я разлучён навсегда..).
Задумался.. а какое произведение Платонова, самое гениальное?
Чевенгур, безусловно — шедевр.
Но это большой роман, и в нём, как в ночной степи, сердце может потеряться два раза, один раз испугаться своей тени или качнувшейся веточки, навек очароваться звездой, упавшей в травку, синхронно со светлячком, и два раза можно заснуть, обнявшись вместе с перепуганным сусликом, словно с заветным другом.
Советовать Чевенгур незнакомому читателю — это эстетическое преступление и чудовищная нечуткость: всё равно что советовать взобраться на Фудзияму — в пижаме: Фудзияма прекрасна. Но не в пижаме, и на это нужен настрой и понимание Платонова.
Так что, советовать Чевенгур я не буду, а посоветую его более ёмкие и лиричные шедевры: Джан, и Счастливая Москва.
Чевенгур же — это русский Улисс.

Уже в начале романа, похожего на апокриф жития падших ангелов, читатель встречает почти немыслимое: образ осени в Эдеме.
Кажется, что птицы и листья, мечты людей, улетают прочь от Земли, к далёким звёздам.
Матери спасают своих детей, умирающих от голода и безумия жизни, тем, что словно бы.. отправляют их в люльке крыла, по течению ночи — к звёздам, целуя их на прощание в старческий лобик: словно времени больше не стало: зачем жить жизнь, мучиться и стареть, видя один и тот же бред жизни, когда можно стразу, в детстве, состариться, улыбнуться ангелам и заснуть навсегда, став снова — милым дождём, травкой апрельской, звездой в облаках..
Звучит красиво, да? Ну, это на языке ангелов. Если перевести на язык мрачный язык людей, то это значит: матери, со слезами на глазах, убивают своих детей, спасая их — от жизни.

В космогонии Платонова, почти по Джордано Бруно — не душа находится в теле, а — тело, в душе.
Потому, судить героев Платонова по человеческим меркам — безумие. Желание «судить», вообще, одна из разновидностей безумия.
Чтобы читать Платонова, нужно вспомнить в себе — ангела (это вообще, одна из задач искусства, как и любви, но об этом почему то многие забыли).
В космогонии Платонова — ребёнок, любовь, тоска, дружба — это зримые эманации светящихся крыльев, как в Эдеме, где ребёнок мог быть нежной мыслью о звезде или смуглом плече женщины..

Так северные олени, вынашивая в себе оленят, видя, что зима слишком холодна и родить — значит убить ребёнка — жизнью, усилием и нежностью мысли, растворяют плод, в себе, и оленёночек вновь становится тёплой кровью в жилах матери, её сном, северным сиянием.
Мне кажется.. Платонов, в прошлой жизни, был северным оленем. Экзистенциальным и странным оленем, часами любующимся северным сиянием: его не принимали за оленя, ни свои, ни чукчи.
А ещё.. Платонов, до оленя, был — индейцем Перу.
Я не шучу. В Чевенгуре — предвосхищён южно-американский магический реализм.
Так и вижу, как смуглоликий Платонов, с пером в чёрных, как вороново крыло, волосах, участвует в странном празднике перуанцев, когда они раз в год, выкапывают своих умерших, и начинается дивный, апокалиптический маскарад и танцы.

Один английский профессор-славист, в совершенстве знающий русский и обожающий Платонова (его нельзя перевести, от слова — совсем, и тем чудовищней, что многие русские, воспринимают Платонова, в изувеченном виде, словно в переводе), писал как-то, что с наслаждением читал Чевенгур — по две страницы в неделю: так буддист смотрит на былинку на ветру, или на хокку Басё — часами, открывая в них — космос.
Читателям Чевенгура, я бы тоже посоветовал не торопиться с чтением начала романа, потому что в нём, тайно, описывается один из самых поэтичных и странных апокрифов: осени в Эдеме, изгнание людей-полуангелов, в заросли синевы, тишины природы.

Мир у Платонова — блаженно-прозрачен, словно сотворён только вчера.
Он ещё девственно-податлив и тёпел, и в лице былинки, ещё нежно отражается, улыбается звезда.
Вот как описывает Платонов, одного из падших ангелов, т.е. людей, в первые дни после изгнания из рая: «Родившись, он удивился, и так и прожил до старости с голубыми глазами на моложавом лице».
Это же.. иконописный мазок пера. Тут обнажённая до звезды и боли бессмертия, душа, перед полыхающим и прекрасным миром.
Давно ли мы так смотрели на мир? В детстве… дальше — с нами случился Чевенгур: жизнь, почти чеховская «renyxa» — чепуха.
Так бог бредил, ворочаясь и что-то шепча в своём сне, на 7 день, то улыбаясь нежно чему-то, то вскрикивая в слезах: снился человек.

Вы только представьте эту прелестную картину: Эдем. Вечер. Фонарь, аптека..
Господи, откуда тут тональность Блока? Или Платонов, как и Блок, умел слушать тёмную музыку эпохи и мира?
Не было фонаря. Была — яблоня, и сразу, возле неё, Адам и Ева с детьми-непоседами.
Мир стоит перед великими переменами, и вдруг, к богу, подходит ангел.
Смущённо чешет крылом, затылок и говорит: гм.. простите, что разбудил вас. Но там.. это, ну..

- Что, это? Вот ты косноязычный у меня. Говори как есть. Ну?

Заикаясь, ангел продолжает:

- Там… возле Эдема, за сияющей оградой, есть странное поселение людей в лесу.

- Кто такие?

- Говорят.. что они — русские.
Полусумасшедшие, полуангелы..

- Непоседоил, ты не пил сегодня? Я не создавал больше людей, кроме Адама и Евы.

- Может… они, сами?

- Что, сами? — окончательно проснулся бог.

- Ну.. завелись. Как болотные огоньки, знаете. Или они тут были всегда.

- Я бы заметил. Знал.. Хм..
Хотя мне снятся порой странные сны. Может я.. нечаянно, во сне, создал их, прошептав вслух что-то что-то невыносимо-прекрасное и грустное?
Че.. че…

- Чегевара?  — улыбнулся краешком крыла, Непоседоил.

- Кто это? А.. это потом, нет, тут другое.

- Человек?

- Хм.. наверное, как поэт, после создания шедевра, хотел что-то подправить, дополнить в  человеке, и во сне это сделал.
Но вышло что-то странное: Чевенгур.
Это мой мрачный шедевр. Я его ещё никому не показывал. Это.. сама жизнь. То, что будет с миром, человеком и нами. Словно все перегородки, между раем, адом и жизнью — рухнули.
И что они делают в лесу, эти люди.. русские?

- Странное они делают, боже.
Материться хочется, а мата ещё нет.
Пусть пока матом будет вон та робкая звёздочка в Поясе Ориона, и вот эта веточка клёна.
(дотрагивается с робкой улыбкой до неё).

- Господи Я… ну что, что именно они делают, Непоседоил?
Да хватит трепать веточку. И на звезду не смотри. Я их днём наверно, буду скрывать.
Ну?

- Они.. ящерицу съели, вместо яблока познания. И теперь говорят, как ангелы.
Даже лучше меня..

- Ну… это не сложно, Непоседоил.
И что они говорят?

- Один из этих русских, всё мечтал умереть.
Для него смерть была, как соседняя губерния, или.. звезда.
Всё приглядывался к реке: упасть в неё, всё равно что в небо — упасть. Русские это умеют, особенно в любви.
Поймал этот чудак рыбу, и показывал её другим, как инопланетное существо: мол, она в смерти живёт, где человек жить не может: в ночи реки, оттого она и немая и глядит без выражения: телёнок ведь и тот, думает, а она  — нет: она всё уже знает.
Господи! Они узнали тайну нашего молчания и кроткого безмолвия природы и звёзд!

- И что же было с этим русским?

- Он ходил по деревне, и рассказывал, что хочет умереть и посмотреть, что Там и как, может что поинтереснее их жизни: хотел пожить в смерти..

- И что говорили ему на это?

- Странные эти русские, боже. Они говорили с улыбкой: ну что ж, попробуй умереть, вернёшься, расскажешь, что и как.
Выловили его через три дня..
Позвал не Христос, а звёзды, в реке.

- Христос и позвал. Если бог умирает в мире, то человека зовут — звёзды.

………

У каждого великого писателя — свой шифр снов искусства.
Роза у Пушкина — это не роза на рынке; клён у Есенина, это не клён Пришвина.
Это отдельное слово ангела. В веках, разумеется, эти просиявшие слова, складываются в таинственный шёпот бога.
Так и у Платонова. Социализм и коммунизм у Платонова, это не коммунизм Ленина или момент в истории нашей страны (так читать Платонова, так же безбожно, как кушать че… бурек, перед картиной Рафаэля).
Коммунизм у Платонова, такая же метафизическая сущность, как и бабочки у Набокова: это не просто образ души, а прободение реальности, сияющая трещинка в действительности.
Чем она заполняется? Другой вопрос..

Для Платонова, коммунизм — это почти евангельское: «и времени больше не стало, и не стало ни эллина, ни еврея..»
Но у Платонова ещё глубже: это какая то звёздная тоска по инфракрасному качеству бестелесного мира, о феминизме не женщины, но — души, истины, без которой «стыдно жить на свете».
Коммунизм у Платонова, это что-то среднее, между Концом света, и вселенским счастьем, в котором участвуют не только люди, как в Евангелии, но и малейшая былинка замученная и самая далёкая, богом забытая звезда.
Аналогично и с платоновскими «буржуями». Это — не совсем люди, а почти трансцендентальная, хтоническая сущность, что-то среднее, между озябшей и бескрылой душой, и мороком «человеческого», который все мы должны преодолеть: преодолеть ад шестого дня творения, чтобы вновь не повторился ужас мира и гибель любви, бога.

Мне больно наблюдать за тем, как читатели, и даже очень образованные, восхищаются цитатами второстепенных писателей, или первостепенных, но мыслями, разжёванными до предела, и.. проходят мимо совершенно гениальных мыслей Платонова, которым, как сказала бы Цветаева о своих поздних стихах  — нужен читатель-соучастник, лунатик прекрасного.
Например, у Платонова есть мысли, предвосхитившие открытия Бергсона об относительности времени, но Платонов идёт даже дальше Эйнштейна: он придаёт мышлению человека, искривление пространства души, несущейся на световых скоростях.
Сначала, время ускоряется, и не случайно у Платонова, дети в романе, похожи на старичков-космонавтов, и даже — на седых призраков, печальных барабашек жизни.
Потом, время и мир — замедляются, и словно бы.. идут вспять, проваливаясь в грудь человека, а ещё через миг — время, попросту бредит, растушёвывая границы жизни и смерти, человека и звезды, былинки и ангела, цветка, росшего 1000 лет назад и улыбки девушки, словно мы видим мир, на горизонте событий Чёрной дыры.

Женщина и любовь в Чевенгуре — это образ утраченного рая и бога распятого.. забытого, ненужного людям.
Женщина у Платонова — как последняя достоверная память о рае.
Это то самое счастье, которое ищут люди, по которой томятся цветы в ночи и звёзды — днём, но в романе они — словно болотные огоньки, призраки замученных ангелов: люди ищут рай, ведут войны, зарывают сердца в пыльные книги, в поисках истины..
А нужно, всего лишь, положить своё сердце, на милые женские колени.

Вообще, образы Платонова, похожи на живые зарницы Ада и Рая.
Ими можно очароваться навека, как сердце детское — драконом, или кометой, приблизившейся к Земле, в конце времён.
В «поэзии ужасного», Платонов столь же гениален, как Эдгар По и Бодлер (кстати, он даже внешне похож на Бодлера, а опалённым ликом души — на По).
Поразителен образ в романе, инфернального горбуна, словно паук, скитающегося на четвереньках, от ненависти ко всему живому и прекрасному, уродующего цветы, насилующего руками — куриц, и мечтающего, чтобы деревня осталась без мужиков: чтобы изнасиловать всех женщин.
И рядом с этим чудовищем, которое потом кармически перевоплотиться в инвалида Вощёва в Котловане, нежный образ Настеньки, которая потом тоже, реинкарнирует, превратившись в романе Котлован — в девочку Настю: почти набоковский мотылёк, истина раненая, по которой томится — чудовище-паук: когда он моется в реке и ласкает свой горб, словно сгусток неразвившихся крыльев, он думает о Настеньке: приз, за самую мрачную и инфернально-чудовищную мастурбацию в мировом искусстве, уходит Платонову.

Жёстко? Не Джейн-Остиновски? Зато жизненно. У Платонова — истины ночи. Ему скучны истины дня. До них могут додуматься Оруэллы и Тургеневы, ничем не рискуя: а в поисках истины ночи, истины лунатиков  — можно умереть или изувечиться.
Что более мерзко, это чудовище, ласкающее свой горб, мечтая об изнасиловании Настеньки, или.. те люди, заигравшихся в экзистенциализм (Платонов его заново изобрёл, поиграл с ним, как ребёнок с солнечным зайчиком в разбитом осколке стекла в траве, и перерос его на тысячелетия), свысока говорящие о том, что истины, бога — нет, что человек — говно, а значит можно делать всё что хочешь, и насиловать страны, истину и распинать любовь.
Для Платонова, «высокомудрое» утверждение, что истины — нет, как и любви, бога, на грани утверждения слабоумных или нищих и ленивых сердцем: если стиха Пушкина ещё нет, то кто помешает тебе его создать? Кто помешает любить, как Петрарка?

Платонов ещё прекрасен тем, что помогает вспомнить исконное, звёздное христианство сердца: не проходить мимо красоты и истины — в рубище, а словно бесприютного и грязного зверька, или бездомного человека — обнять и обогреть, привести домой.. где истина-друг, за чаем, улыбнётся тебе, и расправит сияние крыльев.
В космогонии Платонова, мысль о том, что если влюблённые, или человек, в поисках истины или бога, обречены на неудачу, обречены на разлуку, то не стоит и пытаться быть вместе — чудовищна и абсурдна: если ты обнял озябшую истину или родного человека, согрев его судьбу, то в нём — в вас —  воскрес бог и рай просиял.
В прошлую зиму, я совершил самоубийство, чуточку неудачное. Почти по Платонову, в том смысле.. что я хотел умереть и нежным призраком (с букетиком сирени из рая!), с крылатой душой Платонова, прилететь к постели моего смуглого ангела, чтобы он ей сказал: если влюблённым не суждено быть вместе, это не значит, что всё впустую и бессмысленно: жизнь человека и мира, тоже, словно поезд без тормозов, летят в бездну, и потому так важно именно здесь и сейчас, не оглядываясь на будущее, коснуться вечности, любви, для которой нет ни завтра, ни вчера, так же как в раю нет «ни эллина, ни еврея», а есть лишь любовь и бог, которого не будет быть может.. Там, куда все стремятся, а будет.. один Чевенгур и бред.

У Платонова, стиль иконописца — в конце света, когда просияла природа и само тело человека.
Чуткий читатель залюбуется нежным сумасшествием человека в романе, общающегося о душе и звёздах, с паровозом, словно.. с раненным и пленным падшим ангелом: у Платонова, какое то квантовое мышление: каждый бесприютный атом в этом мире — божественен, и не важно, атом травки, человека, израненного тела паровоза: кто знает, кем были атомы паровоза раньше? Ладонями Христа? Сердцем и стихом Петрарки? Устами Джульетты? Всему можно молиться и говорить о звёздах..
Может и в ладонях наших возлюбленных, есть атомы ладоней Христа? Может и бога то уже нет в мире, а есть лишь эти милые, бесприютные атомы в ладонях наших любимых..
Им и надо молиться. Правда, мой смуглый ангел? Может потому я и молюсь твоим милым смуглым коленям и ладошкам?

Зачароваться у Платонова можно и образами смерти. Они не менее гениальные, чем у Толстого или Чехова.
Но у Платонова, это — лики смерти, словно тысячелетний ангел проступает сквозь лицо и судьбу умирающего.
Фрейд бы умер от счастья, прочитав о том, что смерть человека можно описать.. словно секс — ангелов.
Совсем ещё мальчик, девственник — смертельно ранен в степи, он повергается с коня на землю; он не хочет умирать: последняя мысль его — о любимой девушке.
Он обнимает ногу коня.. как милый, карий стебель природы, и ангелы касаются его сердца прохладными крыльями: мысль о любимой девушке — равна жизни, она — больше жизни, ибо любовь — больше жизни, и в этот миг, сама природа, словно женщина-ангел, обнимает его и прижимает к себе, и у мальчишки случается.. оргазм, и он проливает на травку, в цветы, своё семя, вместе с душой и памятью о любимой девушке.

А как вам такая прелестная встреча двух ангелов в вечернем поле, описанная Платоновым кистью Гоголя?
Речь идёт о родах. Женщина только что родила в муках, и старушка говорит со вздохом: и почему мужчины не рожают? Это было бы даже.. по рыцарски.
И парень, с улыбкой: мы с тобой всё равно не родим, бабушка, чего нам ссориться?

И вот тут начинается интересное (Было бы забавно, если бы я сказал, что собираюсь рожать, да? Господи, почему мужчины не рожают?! Хотя бы.. иногда. Должен быть закон природы: после расставания с любимой, мужчина бы рожал себе в утешение, от неё.. ребёночка, или ангела, или веточку сирени (из груди!!) или хотя бы живой стих, чтобы не сойти с ума от боли. О мой смуглый ангел, читаешь ли ты это?).
Природа у Платонова, становится полыхающим пространством космоса жизни, в которой, в духе средневековым немецким мистикам — цветок — равен звезде.
В аду революции, люди поняли, что жить так дальше нельзя (у каждого своя революция, правда?).
Где-то должно же быть счастье? Коммунизм же должен где-то зародиться.. сам собой, словно таинственная жизнь, на далёкой звезде, в глубине природы, вдали от людей.

Важно: у Платонова, счастье людей и рай, могут только нечаянно зародиться, вдали от людей, государства: вне демократии, социализма, власти, морали.. не важно.
По сути, это Платоновский дзен: счастье, любовь и рай — это основа жизни, более того — исконные жители земли, ставшие как бы призраками.. благодаря — человеку, морали и т.д., лишь человек не даёт им сбыться вполне: рай везде, рядом, как и любовь, просто «человеческое» в нас, не даёт их увидеть.
Сашу Дванова, люди снаряжают, как космонавта — к звезде, вглубь природы, для поиска счастья и рая.
Раем окажется лунный островок в тёмных глубинах природы, где люди построили коммунизм (на языке Платонова — космос).

Чуткий читатель подметит, как ненавязчиво и нежно может начаться конец света, словно бы стыдясь себя, своей наготы: с неба льются не громады ливня и синевы, обращаясь в ветхозаветный потоп, но.. робко моросит простой русский дождик, как тоска на душе.
В романе много водных символов смерти. Смерть — стихия воды, медленно заливающая пространство романа, квантовыми волнами тёмного света, разлагая само бытие жизни и человека — на кванты света.
Таким образом, Чевенгур — это трансцендентный образ Града Китежа, в глубине вод Конца света.
Китеж-Ковчег.

Но как достичь этого рая.. на земле?
Платонов с грустью отвечает: в жизни — никак. Если только.. чуточку умереть.
Всё как в любви, правда?
Платонов раздвигает тесную реальность быта, до сказки: взрослой, ооочень взрослой.
Чуткий читатель подметит, как наш герой, Саша Дванов, словно космонавт, во время старта ракеты, занял позу эмбриона: т.е. он лежит при смерти: 9 месяцев между жизнью и смертью.

После смерти (выздоровления: жизнь — есть сон, и не случайно возлюбленную Саши, зовут — Сонечка), для Саши начинается загробное путешествие души, в поисках рая, и даже встреча.. с богом: это довольно забавный мужичок, «с психически подстриженной бородкой».
Разумеется, это не настоящий бог, и читатель первым догадывается (о, внимательный читатель, и.. чуточку пьяный!), что Саша словно бы попал на планету, превращённую.. в сумасшедший дом.
Да, это просто сумасшедший крестьянин. Что то пошло не так? Всё так..

Помните рассказ Эдгара По, где сумасшедшие подняли бунт (революция) и устроили свой «коммунизм», заперев в палатах — врачей и заняв их места?
Платонов расширил это на весь мир.
На «том» свете, Саша встречает и бога, и Достоевского, и, конечно — любовь, и даже персонажей книг: Сонечку Мармеладову, Дон Кихота.
Я искренне не понимаю, почему всю эту улыбающуюся метафизику, читатель замечает в Приглашении на Казнь, Набокова, а у Платонова не замечает, смотря на роман, как на второстепенный романчик в духе Оруэлла?
Я не шучу. Можете прочитать все рецензии на Чевенгур, и даже.. статьи.
Это какой-то заговор против Платонова.
Специально пролистал сейчас все рецензии на Чевенгур на ЛЛ. Даже самые рейтинговые — это тихий ужас; однотипные, бледные, как домашняя работа в школе перед летними каникулами. Лишь пару рецензий есть на троечку с минусом.
Может приз учредить? Кто напишет прекрасную рецензию на Чевенгур — тому…
Мысленно осмотрел свою комнату: Барсик, словно чеширский партизан, ползком исчез под кроватью. Деньги? Банально..
С полочки на меня так ласково смотрит лазурный томик Платонова со «Счастливой Москвой». Может его подарить? Стыдно.. Я с ним столько пережил. Как с другом.
Ладно, кто напишет прекрасную рецензию, того я..  поцелую. Или даже… проведу ночь. Подарю — себя, на ночь.
Так себе приз, понимаю. Зато романтично: поеду куда-нибудь.. под Саратов, в Москву или даже… в Париж, чтобы просто поцеловать, или даже.. с кем-то переспать. Надеюсь.. это будет женщина.
О, смуглый Ангел, спаси меня! Если бы ты написал прекрасную рецензию!
А пока что.. я думаю о тебе, и, грустно улыбаясь, целую своё правое плечо..

В 1928 г. Платонова уже не печатали (интересно, что хуже, когда тебя не печатают кретины — Сталин, на рукописи Платонова написал: идиот, мерзавец! — или когда… твоё творчество чудовищно не понимают и искажают так, как душу и бога в аду? Это же вторая смерть..).
Он обратился за помощью, к Горькому, послав ему рукопись Чевенгура.
Горький ответил, что такое печатать нельзя, но похвалил роман, назвав его «лирической сатирой», слегка укорив Платонова, что у него герои, все сплошь — чудаки и сумасшедшие.
Бог судья Горькому: видеть в романе Платонова  — гротеск и иронию, утопию, как и современная критика, к слову — это верх пошлости, и даже грех перед искусством.

У Платонова нет иронии, совсем. У него — лирический экзистенциализм и сплошной космос человеческого.
Шутовство его героев, на уровне гробовщиков Шекспира, а истерический смех истины в его романе — это распад самих атомов жизни, обнажение зябнущих основ жизни, любви, никому не нужной на земле: улыбка истины у Платонова, превращается в улыбку ребёнка, потерявшегося в лесу и чему-то улыбающегося во сне, свернувшись калачиком под деревом.
Так, Мопассан, умирая, бредил в ужасе о том, что мир распадается во тьме, на скуку, шутовство.
Это не облагороженная карнавализация (по Бахтину) в романах Достоевского, нет, это нечто большее, и более глубокое чем у Шекспира: мир — театр? О нет.. мир — мрачный цирк, в сумасшедшем доме.
Мне однажды посчастливилось увидеть, спектакль сумасшедших, в доме для душевнобольных.

Не знаю, как это объяснить: у меня есть какая-то сокровенная связь с Платоновым, некая общая трещинка в глубине души и судьбы.. и любви.
Я чувствую Платонова, каким-то родничком на голове: так же обнажённо, всем своим существом я чувствую.. и моего смуглого ангела.
Хотите, приоткрою вам в Чевенгуре, маленькое эстетическое чудо, мимо которого пройдёт все читатели и бородатые литературоведы?
Просто было бы литературоведческим грехом, умолчать об этом. А мне, это легче.. чем вызвать душу Платонова на спиритическом сеансе (что я отчасти и сделал в данной «рецензии»).

Помните изумительное стихотворение Лермонтова — Сон?
В полдневный зной. в долине Дагестана... с раной в груди, умирает гг, и снится ему.. Москва, его смуглая и прекрасная возлюбленная, на балу.
Но любимой на балу — жизнь не в жизнь, без любимого.
За накрытым столом, похожим на свадебный, она тихо дремлет, и снится ей… долина Дагестана, и раненый в грудь — любимый.
Венчание снов..
Платонов, ещё более таинственно углубляет сюжет Лермонтова.
Саша Дванов, раненый, умирает, и из последних сил, отползает в сарай, где без сил засыпает, обнимая травку.. пахнущую волосами любимой его.
Он — приговорён к смерти, либо сам вот-вот умрёт этой ночью. Но засыпает он с улыбкой мысли о любимой..

Глава на этом обрывается. Платонов, как бы между прочим, пишет об этой любимой — Сонечке.
Она переживает о Саше, ложится спать, и ей снится.. как на её теле, словно тёмные цветы, растут — раны.
Фактически, стигматы боли любимого: сбылось евангельское: влюблённые — едина плоть.
Вот он, коммунизм любви, по Платонову..
Сонечка спит (сон во сне! Сон сна..), тоскуя о любимом, всей своей бессмертной душой, и вдруг — стук посреди ночи.
С такой элегантностью сна, в стихе Эдгара По — Ворон, душа умершей возлюбленной, влетает в окно ночное, к мужчине.
Перепуганная Соня, встаёт. Полураздетая.. сквозь сумрак не видно, но раны на коже, словно бы тают, затягиваются (это увидит только очень внимательный и.. слегка пьяный читатель).
Соня — учительница, она ночует в школе, со сторожем-лунатиком: он с кем-то говорит возле открытой двери: там словно бы полыхает космос.. но сердце женщины что-то чувствует: кто там? Впусти!!

Открывается дверь.. среди звёзд, в темноте, стоит её милый Саша, с пленными бандитами и неким рыцарем-ангелом, спасшим её возлюбленного.
Понимаете, какое чудо только что свершилось?
Любовь женщины и тоска по любимому победили смерть и мрачное безумие жизни, реальности, рока, создав высшую реальность — любовь, и уже не важно это ей снится, или нет: бог и любовь — это высший сон жизни.
Нежно размылись границы реальности и сна, границы, между любовью и богом.
Любовь победила смерть.
Любовь всё побеждает: и разлуку и боль обид и рок и смерть, если.. быть ей верным — до конца.

Читала и терпела, а сейчас пишу и боюсь. Да, Платонова считают своеобразным и разным писателем на большого любителя. Понимаю и ощущаю то же самое, ибо от рассказа к рассказу он вызывал во мне разные и часто противоположные чувства. И скажу больше - даже в этом романе, который многие считают центральным в творчестве писателя, моё мнение менялось от восторга до желания бросить чтение. Однако, я справилась и осталось высказать свою, быть может, неверную точку зрения, но личное восприятие - это первое, что важно в художественной, а не научной литературе, ибо от писателя посыл, а от нас прочтение...

На мой взгляд, в романе описан самый настоящий постапокалипсис, случившийся со страной после революции. Придуманный строй под названием коммунизм неплохо был описан создателями на бумаге, но никак не находился людьми в реальном городе Чевенгуре. Странным, весьма своеобразным языком, вложенным в уста пустоголовых необразованных крестьян, автор высказывал свои взгляды на весь абсурд, происходящий в этом Богом забытом городе, где вручную переносили дома, сады, питались кореньями, считая труд продуктом буржуазии, ибо он приносил разъединяющую людей материальную пользу, которая по задумке должна была происходить лишь от общения и согревания друг друга теплом тел и взаимной заботы. Они ждали благодатной и производительной энергии от солнца, сбивались в стаи, искали счастья и не понимали, что чувствуют, чем питаются и чего хотят, превращаясь в нищих бродяг, которые не знали чем заняться, кого любить, довольствуясь лишь одной мыслью о якобы наступившем коммунизме.

"Его международное лицо не выражало сейчас ясного чувства, кроме того, нельзя было представить его происхождения - был ли он из батраков или из профессоров, - черты его личности уже стёрлись о революцию". Таковыми должны были быть люди, чтобы не отличаться, не выделяться, ничего не желать себе лично и желательно не болеть, ибо "больной человек - это равнодушный контрреволюционер", с которым непонятно, что делать в свете новой коммунистической зари. Это вкратце, ибо роман нужно изучать, делая постоянные паузы и обдумывать завуалированную философию Платонова, описавшего этот жуткий кошмар, случившийся от действия тех, кто "очень рано начали действовать, мало поняв".

Я могу ошибаться, но то что Платонов саркастически высмеивал коммунизм, как утопию, рождённую в человеческом уме, для меня очевидно. Оттого так сгустил тучи, гиперболизировав происходящий абсурд, который вызывает у читателя чувство тошноты, брезгливости и ужаса, что показывают многочисленные отзывы о романе, которые не могут вместить в себя всё то, что скрыто в книге. И даже его манера изложения, когда он переходил на описание этого города, будто специально приобретала форму, напоминающую мне речь человека не образованного, но о чём-то догадывающегося... "Чевенгур" нужно разбирать на цитаты и писать статьи, с подробным разбором чуть ли не каждого абзаца. Другое дело, что я, например, не хочу их читать, ибо я и так понимаю эту гнусную идеологию и её неуместность в реальной жизни и человеческой природе, и лишнее погружение в эту тему не приносит удовольствия.

Я стойко прошла через испытание под названием "Чевенгур" и желаю только одного - поскорее забыть эту книгу с её вывернутым языком и освободится от того описанного, что когда-то было вполне настоящим. И мне не жалко историю, которая "грустна, потому что она на время и знает, что её забудут". Ну а те, кто её творят, придумывая разные утопии, должны читать подобные книги, прежде чем писать руководства к действию всего человечества, чтобы прочитать и вспомнить, к чему могут привести их неумелые придумки. Так что, прощай Чевенгур - город чужой несбывшейся мечты, надеюсь не встретиться с тобой в реальности.

Кажется, «Чевенгур» — вторая книга, которую я прочитал у Платонова (первой, определенно, был «Котлован»). Так что я уже был влюблен в странности его синтаксических конструкций и чудаковатых персонажей, в их абсолютно вывернутую, но по-своему абсолютно верную манеру мыслить.

«Папка, я скоро к тебе умру», — говорит Сашка Дванов, уходя из родной деревни.

Дванов — очередной платоновский правдоискатель, которому предстоит встретиться с познанием жизни через механизмы (очень платоновская черта, ибо он сам был инженером) и коммунизмом (и коммунистом, кстати, тоже. Чему бы н(в)ас ни учили в школе, Платонов оставался идейным коммунистом до самой смерти и так и не сдал партбилет, несмотря ни на какие трагические события, а их на долю Платонова хватило).

И сам Чевенгур — вывернутая коммунистическая утопия, обреченная на поражение, ибо в ней нет чего-то самого важного. И никакая это не антикоммунистическая пародия, наоборот — предостережение стране, которая, по мнению автора, пошла не по тому пути, исказив идеалы учения, столь важного для писателя. В общем-то, Чевенгур — это и есть Рай на земле, конец истории. Тот самый Рай, о котором грезят многие, но который, по сути, мертв, ибо лишен всякой полезной деятельности, что для Платонова невыносимо.

Впечатление: Я редко, но видимо метко плююсь от книг. Бросать книги у меня нет привычки, так как я всегда верю, что книга возьмет вдруг и раскачается, но зачастую так не происходит.
Эту книгу разрыла у кого-то из друзей ( Привет, Андрей :)), так как она была заявлена как утопия и я решила прочитать.
Книга просто доводила меня до неврозов: слушала ее в аудио формате, который постоянно вылетал, скидывал уже прослушанные главы и просто не проигрывался.
Единственная линия, которую могу отметить, там были интересные мысли, это "любовная линия" Симона и Софьи Александровны.
Сильной утопии я там не заметила, книга мне очень напомнила "Остров Сахалин" не чеховский, конечно-а это сразу мимо.

Может я просто не фанат коммунизма? У меня все.

О чем книга: Действие романа происходит где-то на юге России и охватывает период военного коммунизма и НЭПа, хотя реальные события и местность преображены в соответствии с утопичностью сюжета.
Главный герой - Дванов, персонаж, вокруг которого происходят основные действия собирает вокруг себя единомышленников, которые помогут построить самый лучший коммунизм на свете.
Чевенгур-вымышленный город, в котором происходят действия романа. Жители города уверены в ближайшем наступлении коммунистического Рая. Они отказываются трудиться (за исключением бессмысленных с рациональной точки зрения субботников), предоставляя эту прерогативу исключительно Солнцу; питаются подножным кормом, решительно осуществляют обобществление жён, жестоко расправляются с буржуазными элементами. По мимо этого в повествование включили еще любовные линии. и одиночество персонажей.

Читать\не читать: НЕ читать

Свершилось, товарищи! В мифическом Чевенгуре коммунизм построен! На страже коммунизма там не только пролетариат, ненавидящий буржуев, но и все силы природы! Солнце восходит и садится, чтобы обогревать коммунистов и согревать их тела. Земля выращивает пищу, чтобы кормить коммунистов и питать их тела. Мухи садятся на потолок, чтобы стимулировать коммунистов вспоминать о небе, усеянном птицами. Чевенгурцы ставят памятники товарищам, пишут биографию Розы Люксембург, одаривают друг друга. И скачет, скачет Копенкин на Пролетарской Силе в светлое и прекрасное будущее, чей флаг гордо реет на горизонте!

А если серьезно, то Платонов, как всегда, уникален и необычаен. И я не верю всем критикам и их предисловиям, которые в выпущенной еще в совковые времена книге утверждают, что Платонов, мол, не иронизировал, не издевался, не язвил в адрес самого святого и светлого, но всего лишь честно и без прикрас показывал, как выглядят обыкновенные перегибы на местах. Но только вчитайтесь в эти строки, и все эти заявления покажутся очередной правильной партийной линией - не более:

Я же вижу здесь не столько историю о местных недопониманиях правильного построения коммунизма, сколько повествование о ненужности этого самого коммунизма, его разрушительности, извращенности, противности человеческой сущности. Я вижу, как люди, увлеченные не идеей, но ее необходимостью, становятся способными на убийство, а друзей и соратников выбирают не по душевной склонности, а по классовому признаку. Я вижу, как Дванов вместо семейной жизни с Соней склоняется к очередным поискам смысла жизни, положительный результат коих невозможен из-за бессмысленности царящего строя в период его становления. И я вижу, что Платонова это ужасает так же, как меня, но из-за невозможности критики и громких заявлений, которые доступны мне, ему остается только выписывать эти ужасы на страницах книги, используя самое дорогое и ценное, что у него есть - уникальной метафоричности язык.

В очередной раз - браво! Лучший советский писатель.

Русская Ла-Манча

Услышать новый голос, не притянутый за уши стиля или направления, не сводимый к своему времени, но гармонично с ним уживающийся, голос с Именем и в единственном числе - это то, что каждый раз делит мою жизнь на "до" и "после". Так было с Набоковым, Джоном Донном, Вирджинией Вулф и с другими.

Так случилось и с Платоновым.

Прочная забытость этого автора меня не удивляет. Даже хорошие студенты-филологи проникаются "Чевенгуром" один на дюжину. Бродский объяснял это в своих "Катастрофах в воздухе" тем, что в околореволюционное время большая литература России выбрала на развилке "Толстой/Достоевский" первого, и его каталогизированный, правильный, дворянски воспитанный подход был принят как более перспективный. Другая проза с тех пор воспринимается как некачественная. Единственный писатель, не принадлежащий к декадентам и беженцам, который шагнул на вторую дорогу, был Андрей Платонов.

Да, в нём есть сострадание к человеку, подчиняющее себе язык, переваривающее его, как ему угодно. Как и Достоевский, он доверяет чувству - и слово сдвигается его гуманистичной верой, как гора - христианской.

Платонов заимствовал только этот принцип, не набравши с ним, в отличие от многих прямых эпигонов ФМД, крошек журнализма, штамповой атмосферы и душного петербуржества, от которого так скучно бывает у культурненьких Андреева и Белого (коих несмотря на это, я обожаю дико, особенно первого).

Ниши, которые создал принцип доверия чувству, Платонов заполнил детским взглядом, остранением, любознательностью и жестокостью. Он окрасил свои страницы в песочный цвет степей, в мертвенную бледность, в молчания, наполненные до краёв вопросами, чаще обращёнными к пустому обезбоженному небу, чем к жизни.

Это напомнило мне Дона Кихота, единственную книгу, сопоставимую с Чевенгуром по калейдоскопичности, песочным тонам, грязи, потере корней и двойным несправедливостям. Но главное - по повсеместной слепоте. Хоругвеносный Сашка и его христоматийно кихотский спутник Капенкин творят бессмысленные подвиги, оставляя за собой след из разрушений и гротеска.

От этих истрьеток горько, но уж слишком доверчив чувству язык - это как будто бы сидишь на грани весны где-то в произвольной точке пространства, а рядом - босая сирота. И вот вы сидите и молчите. И жизнь становится понятной.

"Чевенгур" окончательно утвердил моё глубокое восхищение литературным талантом Андрея Платонова. Раньше уже были "Котлован" и "Ювенильное море", и они тоже оставили след.

"Чевенгур" (да и Платонов вообще) – это громкое опровержение тезиса "литература должна развлекать", если мы, конечно, не склонны определять "развлечение" через мазохизм. Книга сложная, в том смысле, что она сложно устроена. Она стоит в ряду многих других таких книг, и все они от читателя требуют. Требуют погрузиться достаточно, чтобы не бояться языка, чтобы не терять нить сюжета, чтобы находить смыслы. Это литературный механизм, элементы которого работают слаженно. Читатель должен быть немного инженером, чтобы взять от книги максимум.

Язык советских декретов, переплетаясь одновременно с фольклорными и религиозными элементами, строит невозможную утопию, а вместе с ней такую же невозможную антиутопию. Природа, техника, идеология одухотворяются и обретают собственную жизнь. Слова "вещество" и "организм" связываются со словами "тоска" и "счастье" и рисуют масштабное апокалиптическое полотно. Муторную, тяжёлую, полную насилия картину голода, болезней, войны, смерти и надежды на светлое будущее.

Город, в котором наступил коммунизм, потому что всех буржуев физически уничтожили, – это сатира. В то же время он – серьёзное выражение простых людских чаяний, ожидания и поиска счастья. Коммунизм приобретает черты религиозной идеи, конца истории, вечного блаженства без нужды трудиться для пропитания, а только из любви к ближнему. Этот коммунизм существует в отдельном городе, невольно противопоставленном движению исторического процесса. Городе, сжавшемся поплотнее, чтобы жителям его было не так холодно, скучно и одиноко.

Во время чтения я постоянно отвлекался мыслями на что-то, написанное позднее: "Мерфи" Беккета, "Кровавый меридиан" Маккарти, Масодова. Про Платонова вспоминают не так часто, но сколько бы ни вспоминали, он всё равно останется недооценённым.

С Андреем Платоновым у меня связаны восторженно-идиллические воспоминания от прочтения повести "Котлован" в выпускном классе. Это произведение настолько выбивалось за рамки заунывно-хрестоматийной школьной программы, что я не читала, а буквально впитывала его в себя, как вбирает влагу иссушенная почва!

Так что, решив возобновить знакомство после десятилетнего перерыва романом "Чевенгур", я предвкушала более чем приятное времяпрепровождение в обществе незаурядного автора, который вроде бы классик, да не совсем.

Если вкратце о сюжете, то в славном городе Чевенгур местные большевики расстреляли всех буржуев, созвали окрестных нищебродов и провозгласили торжество коммунизма! Однако, не всем он пришёлся по вкусу.

Я уже привыкла, что процесс чтения не всегда приносит моральное удовлетворение и тем более удовольствие, но впервые столкнулась с тем, что он вызывает ощутимое физическое усилие. Это произведение невозможно читать залпом и мимоходом, его буквально насильно запихиваешь в себя небольшими кусками и, не прожевав, поскорее глотаешь, чтоб избавиться от гнилостного привкуса разложения.
Это роман — превозмогание себя, перестройка сознания и надругательство над психикой.
Приходится продираться сквозь тернии филигранно-косноязычного текста, поражающего своей гротескной образностью и ценностью каждого отдельного взятого слова. Я и вообразить не могла, что такое можно сотворить с русским языком!
Душно и горько становится от юродивого мира, где бродят одни неприкаянные сироты.
Страшит радикализм их суждений и неистовство душевных порывов, когда благими намерениями вымощена дорога в ад.
Ужасает какая-то нездоровая фетишизация мертвого тела, когда могилы служат местом для сна и совокупления, а буквально каждый герой хочет выкопать бренные останки своих родных и любимых.
Мучительно наблюдать подмену и намеренное искажение религиозных идеалов политическими лозунгами, когда Роза Люксембург предстаёт Богоматерью, а революция — единственным мерилом человеческих поступков.

Зарождение нового мира обернулось выкидышем, а нежизнеспособный плод чевенгурской коммуны являет собой уродливую карикатуру на истреблённых православных жителей города, которым вменялось в вину, что они "ничем не занимаются, а лёжа лежат и спят... сплошь ждут второго пришествия". Коммунисты тоже лежат и в экстатическом угаре ждут воцарения всеобщего блага и свободы во всём мире.
И как ответ на извечный вопрос Достоевского "Стоит ли высшая гармония слезинки хотя бы одного только замученного ребенка?" — в Чевенгуре на руках у матери умирает больной сынишка...

Андрея Платонова нельзя назвать «лёгким» писателем, потому что в своих произведениях он затрагивает важные социально-философские вопросы, отражающие непростые для советской страны времена.
Роман «Чевенгур» считается утопией. Я не разбираюсь в литературных жанрах и поджанрах, поэтому не совсем понимаю, что это означает. Но я уверена в том, что уловила важную мысль, которую хотел передать Платонов: коммунистический рай – это миф, и коммунизму рано или поздно придёт конец!
Возможно, у данного социального явления и были свои плюсы, но писатель их так глубоко запрятал, что я не смогла их рассмотреть.
Главного героя романа зовут Александр Дванов. Его родной отец самоубийца, что в любом случае откладывает отпечаток на сына, и этот поступок становится его… не хочу рассказывать важные детали, о которых читатель узнаёт в самом конце.
Чевенгур – это название города, в котором развивается основное действие романа и расцветает коммунизм. Люди верят, следуют за путеводной звездой, не подозревая к каким последствиям эта слепая вера может привести.
Я осознаю значимость романа для советской литературы, но так же я признаюсь, что он мне не понравился. Это приблизительно то же самое, как знать, что геркулесовая каша с изюмом чрезвычайно полезна, но не выносить её на дух. Прочитала «Чевенгур» только сейчас, потому что в своё время избежала насильственного чтения.
Наверное, я смогу назвать только два произведения писателя, которые произвели на меня неизгладимое впечатление – это «Юшка» и «Песчаная учительница»