Фантомные были

Семантическая емкость вкупе с постконцептуальной открытостью, смелый нарратив, декодированный с редчайшей откровенностью… Такого дискурса современная русская поэзия еще не знала! Зал взорвался аплодисментами.

А Лена схватилась за поцелованное место, словно ее ужалила оса, покраснела и прошептала: «Больше никогда… Никогда!» (О, эти два самых обманных женских слова – «Никогда!» и «Навсегда!».)

Никита Сурепкин унаследовал профессию своих родителей и, выучившись на стоматолога, стал хорошо зарабатывать. На зубах, знаете, люди не экономят, ибо именно зубы постоянно напоминают нам о том, что сделаны мы черт знает из чего, а жизнь наша есть ежеминутный распад плоти.

Всем известно, что наш премьер, если речь заходит о нанотехнологиях, расцветает, как подзалетевшая девица при слове «загс».

А сейчас, Кокотов, вы узнаете, как и с чьей помощью Гриша из обычного пьющего актеришки превратился в бронзовую легенду эпохи.
– А такое разве возможно?
– Возможно. Сен-Жон Перс называл это бахромой жизни. Но слушайте!

А вот Анюте Петровой, худосочной медсестре с синдромом вечной женской усталости, воспитать мужа Ваню в духе внутрисемейной пригодности не удалось. Придя домой от токарного станка, Иван определялся на тахту и превращался в лежачий памятник заслуженному отдыху: пил пиво, смотрел телевизор и, постепенно ужиная, отходил ко сну.

Недоумение среди членов худсовета сменилось оживлением, ведь правду, одобренную сверху, говорить легко и приятно.

Писатель оказался человеком тесным, сквалыжным и за каждое междометие бился, точно самурай-смертник за последнюю сопку. Кроме того, время от времени он уходил в запой, становился вздорным, гадким, подозрительным и, понизив голос, внушал молодому режиссеру, что Толстой многословен, а Достоевский вообще не умел писать. В итоге литературный сценарий вышел рыхлым и затянутым.

... считал безграничность фантазии явным признаком ограниченности ума, – наставительно заметил режиссер...

Это была разминка, мой наивный друг. Выпьем! Водка – лучший враг печали!