Если бы я была королевой... Дневник

Все представляется так подробно, все кажется так прозрачно, что сердце почему-то сжимается грустью...

   И я, круглая невежда и, в сущности, слишком еще молодая, разбираю нескладные фразы величайших писателей и глупые измышления знаменитейших поэтов... А что касается газет и журналов -- я просто не могу прочесть трех строк, не возмущаясь до глубины души. И не только из-за этого кухонного языка, но из-за идей их... ни слова правды! Все по сговору или оплачено!

   Нигде -- ни доброжелательства, ни искренности. А когда видишь всеми уважаемых, почтенных людей, которые в интересах своей партии лгут напропалую или говорят вздор, которому сами не могут верить! Глаза бы не глядели!..

Когда я буду угощать вас чувствительными фразами, не поддавайтесь слишком большому впечатлению. Из двух моих я, стремящихся к жизни, одно говорит другому: "А ну-ка испытай что-нибудь!.." И это другое я, готовое расчувствоваться, всегда подавлено первым я -- зрителем, вечно стоящим на своем наблюдательном посту и стерегущим другого.

   Неужели это всегда так будет? Как же любовь-то? Да знаете, мне кажется, что это невозможно, когда вечно видишь человеческую природу под микроскопом. Другие -- настоящие счастливцы; они видят все как раз на столько, на сколько нужно.

   А я... если угодно, я даже не живописец, не скульптор, не музыкант, не женщина, не подруга: все обращается для меня в предмет наблюдения, размышления, анализа. Взгляд, образ, звук, радость, горе -- все это немедленно исследуется, взвешивается, проверяется, классифицируется, отмечается, и когда я сказала или записала, я удовлетворена.

Итак, я возвращаюсь к своему прежнему проекту, который захватывает меня целиком каждый раз, когда я вижу весь этот люд на общественных скамьях. Всегда лучше брать для картины такие сцены или фигуры, которые не двигаются. Я, само собой разумеется, не ратую против воспроизведения движения в искусстве, но только сцены бурные не дают иллюзии и истинного наслаждения для публики утонченной. Эти руки, поднятые для удара, эти ноги, бегущие и остающиеся на том же месте, всегда производят какое-то тягостное впечатление, хотя это может быть и безотчетно. Бывают, однако, положения, очень оживленные, в которых можно предположить неподвижность на несколько секунд-- этого уже достаточно... И в таких случаях всегда лучше брать момент, следующий за сильным движением, чем предшествующий ему. Так, например, Жанна д'Арк Бастьен-Лепажа: она услышала голоса, она бросилась куда-то вперед, опрокинув свою прялку, и вдруг остановилась, прислонясь спиной к дереву... Но взгляните на сцены, где поднятые руки как бы должны действовать -- это может быть очень сильно, но только никогда не даст полного удовлетворения.

   Или вот, например... Раздача знамен императором в Версале. Все бросаются, руки у всех подняты -- однако это очень хорошо, потому что эти руки ожидали, и это вас захватывает, трогает, волнение этих людей сообщается и вам, вы разделяете их нетерпение. Стремительность и движение тут поразительны, и именно потому, что можно представить себе момент остановки, когда все они замерли, момент, когда вы можете спокойно созерцать эту сцену, как нечто действительно существующую, а не простую картину.

   Но ничто не может сравниться в величием сюжетов, изображающих покой -- одинаково как в живописи, так и в скульптуре.

   Человек посредственного дарования может еще сделать что-нибудь с драматическим сюжетом, но он ничего не поделает с сюжетом, изображающим покой.

   Посмотрите на Моисея Микеланджело. Он неподвижен, но он живет. Его Мыслитель не двигается, не говорит, но только потому, что еще не хочет говорить: это совершенно живой человек, погрузившийся в свои мысли.

   Pas-meche Бастьен-Лепажа смотрит на вас и слушает, и, того гляди -- заговорит: до того он живой. В его Сенокосе -- человек, лежащий на спине, с лицом, закрытым шляпой, спит, но он живет. Сидящая и мечтающая женщина не движется, и все-таки чувствуешь, что она живая. Только сюжет, изображающий покой, может дать полное удовлетворение; он дает время вникнуть, углубиться в него, прозреть в нем жизнь. Невежды воображают, что это легче сделать. Скажите на милость!

   "Я когда-нибудь умру от негодования перед бесконечностью человеческой глупости", говорит Флобер. Ведь вот уже тридцать лет, что в России пишут дивные вещи. Читая Войну и мир Толстого, я была до того поражена, что воскликнула: да ведь это второй Золя!