Кольцо вокруг Солнца

Предположим, что люди перестанут умирать, но будут ли они жить вечно?
Это уже не будет прежний мир. Мир станет другим, в нем появятся иные ценности и иные стимулы.
Какие факторы будут управлять жизнью вечного мира? Какие стимулы и условия предотвратят его деградацию? Какие постоянно растущие возможности и интересы уберегут его от тупика скуки?
В чем будут нуждаться люди бессмертного мира?
У них будут неограниченные возможности; и они будут существовать всегда. Потому что можно открыть следующие и предыдущие миры. А если не хватит этих миров, то есть Вселенная со всеми ее солнцами и солнечными системами - коли Земля есть планета, повторяющая себя до бесконечности, то каждое солнце и каждая планета должны бесконечно повторять себя.
Возьмите Вселенную и умножьте ее на неизвестное число, возьмите все миры всех вселенных и умножьте их на бесконечность, и вы получите ответ. Место найдется всем и всегда.
Появится нужда в бесконечных стимулах и возможностях, и каждый мир предложит столько стимулов и возможностей, что даже вечному человеку не удастся исчерпать их полностью.
Но и это не все - в вашем распоряжении будут бесконечное время и бесконечное пространство, появятся новые отрасли техники, и новые области науки, и новые философские учения - и никогда бессмертному человеку не придется скучать от отсутствия дел и мыслей.
Как вы используете бессмертие, если получите его?
Оно поможет вам сохранить силу. И если ваше племя не так велико и невысока рождаемость, оно не остановится в своем развитии - никто не будет умирать.
Бессмертие позволит сохранить таланты и знания. Вы сможете рассчитывать на всю силу, все знания и все таланты каждого члена племени. Ведь, умирая, человек уносит с собой не только настоящие знания, но и будущие.
"Сколько знаний, - подумал Виккерс, - лишилось человечество из-за того, что кто-то умер на десятилетие раньше? Какие-то знания можно восстановить последующими работами других людей, но какие-то будут утрачены навсегда, какие-то мысли никогда больше не возникнут, как никогда не выкристаллизуются какие-то концепции".
В обществе бессмертных людей такого не произойдет.

Один из Вильбуров отделился от группы и припустил рядом со мной.
— Мистер, — спросил он, — нет ли у вас печалей, которые вы хотели бы мне поведать?
— Нет, — отмахнулся я. — Нет у меня никаких печалей.
— Ну, хотя бы забот?
— Забот тоже нет.
Тогда-то мне и пришло в голову, что забота есть, да ещё какая — и не для меня одного, для всей планеты.
Потому что с помощью всех тех Вильбуров, которых Джейк сослал на Землю, у нас вскоре не останется ни единого собственного психа. Не останется никого, кто будет чем-то опечален или озабочен. Ну, и скукотища же наступит, не приведи бог!

Наверное, прошли годы, прежде чем он обратил внимание на один странный факт. Но, даже обратив на него внимание, он вначале не задумывался над ним. Потом занялся наблюдением всерьез.
Целый месяц он скрупулезно вел записи. И когда подозрения подтвердились, пытался убедить себя в том, что у него просто разыгралось воображение. Но записи неумолимо показывали - за фактами что-то крылось.
Дела обстояли намного хуже, чем ему казалось вначале, - подобными фактами изобиловали многие периоды его жизни. И по мере накопления данных его все больше и больше поражало, что прежде он ничего не замечал, хотя это должно было броситься в глаза с самых первых дней.
Все началось с того, что в автобусе рядом с ним никто не садился. Жил он тогда в старом семейном пансионе на окраине города, недалеко от конечной остановки. Он ездил на работу по утрам и всегда занимал в автобусе свое любимое место. На остановках в автобус входили люди, но они не садились рядом. Его это мало трогало, более того, даже устраивало, ибо он мог, опустив шляпу на глаза и поудобнее устроившись, подремать или помечтать, не думая ни о каких правилах приличия.
Правда, тогда он не очень заботился о их соблюдении - слишком рано начинался рабочий день.
Люди входили в автобус, усаживались рядом с другими пассажирами, с которыми так же не были знакомы, как и с ним, поскольку не обменивались ни единым словом. Они садились рядом с другими людьми, пока оставались свободные места. И место рядом с ним занимали лишь тогда, когда приходилось выбирать - сесть или остаться стоять.
Вначале он думал, что от него разит потом или у него дурно пахнет изо рта. Он стал ежедневно принимать ванну и пользоваться мылом с гарантированным запахом свежести, тщательнее чистить зубы и употреблять специальные пасты.
Но ничто не изменилось. Он по-прежнему в одиночестве доезжал на своем сидении до места.
Внимательно изучив себя в зеркале, он пришел к выводу, что и одежда здесь ни при чем, ибо в те времена одевался не без элегантности. Тогда он решил, что у него дурные манеры, перестал дремать в автобусе с надвинутой на глаза шляпой и стал весело и любезно улыбаться всем подряд. Боже, как он старался - он растягивал рот до ушей.
Целую неделю он был предельно любезен, улыбка не сходила с его лица. Окружающие видели в нем делового молодого человека, начитавшегося Дэйла Карнеги, члена какого-нибудь молодежного инициативного комитета. Но пока были свободные места, рядом с ним по-прежнему никто не садился. Его утешало лишь то, что, когда выбора не было, они все же предпочитали не стоять.
Потом он заметил и другое.
Его коллеги часто подходили друг к другу, по нескольку человек собирались вокруг чьего-нибудь стола, чтобы поболтать, похвастаться своими успехами в гольфе, рассказать сальный анекдот и посетовать на службу "в этой лавочке". Однако никто и никогда не подходил к его столу. Он пробовал сам подходить к другим столам, но с его приближением группа тут же рассыпалась по местам. При попытках поговорить коллеги проявляли особую корректность, но неизменно оказывались чрезвычайно занятыми. Виккерс быстро уходил.
Он критически оценил свои способности в умении поддержать беседу. Они показались ему вполне удовлетворительными. Он не играл в гольф, но знал множество сальных анекдотов, читал все последние книги и видел лучшие фильмы тех лет. Постиг внутренние интриги и мог не хуже других посплетничать о начальнике. Он читал газеты и даже пару еженедельников, мог рассуждать о политике. Короче говоря, способен был достойно поддерживать любой разговор. Но с ним никто не хотелбеседовать.
То же самое происходило и в обеденный перерыв. И так было везде, где бы он ни появлялся, теперь он это знал точно.
Он все заносил в тетрадь, расписал каждый день и вот через пятнадцать лет здесь, на пустом и враждебном чердаке, сидя на ящике, перечитывал свои записи. Уставившись в одну точку, он вспоминал сейчас о том периоде своей жизни, о своих чувствах тех дней, когда он заметил отчужденность. Вот и вчера, когда он ездил в Нью-Йорк, рядом с ним
никто не сел.
Пятнадцать лет назад он не нашел ответа на мучивший его вопрос.
Теперь все началось сначала.
Может, что-то в нем было не как у людей? Может, чего-то не хватало в характере, что не располагало к дружбе с ним?
Однако дело было не только в одиноких поездках в автобусе или обособленности на службе. Были моменты, которые трудно описать. Так, чувство одиночества, которое он постоянно испытывал, происходило от ощущения своего "отличия" от окружающих. Именно оно заставляло его сторониться людей, и, наверное, люди, чувствуя это, сторонились его. Тут было и неумение завязать дружбу, и повышенное чувство собственного достоинства, и нежелание подчиняться общепринятым обычаям.
Именно поэтому он выбрал для местожительства этот изолированный от мира городок, ограничил до минимума круг знакомых и начал карьеру писателя, человека-одиночки, который излагает на бумаге свои подавленные эмоции и тайные мысли, ибо так или иначе он должен высказаться.
Он построил свою жизнь на этой своей странности, и, быть может, благодаря ей к нему пришел относительный успех.
Он нашел место в жизни, а теперь вереница событий нарушила его привычное существование.
Вечмобили и искусственные углеводы, Крофорд и его истории о загнанном в угол человечестве - все это вызывало у него смутное ощущение каких-то общих связей и вынуждало сыграть свою роль в происходящих событиях.
Его раздражала собственная уверенность в том, что ему предстоит сыграть эту неясную самому роль: у него не было никаких оснований для такой уверенности.
Так было всегда, даже в самых незначительных делах, теперь он понимал это. Его угнетало малоприятное ощущение, что некая истина сама откроется ему, стоит только протянуть руку, и в то же время он боялся, что никогда не осмелится протянуть ее достаточно далеко.
Было глупо сознавать свою правоту, не зная, почему ты прав, но он знал, что был прав, отвергая предложение Крофорда, хотя по логике вещей его следовало принять, как с самого начала знал, что не удастся отыскать Гортона Фландерса.
Пятнадцать лет назад он оказался лицом к лицу с проблемой, которую решил, не отдавая себе отчета в побуждениях, вызвавших именно такое решение. Он отошел от людей. Он отступил, укрылся и на некоторое время обрел мир и спокойствие. Но теперь интуиция - чувство, граничащее с предвидением, подсказала ему, что его затворничеству пришел конец. Ему некуда отступать, даже если бы он этого захотел. Однако удивительнее всего, что ему и не хотелось отступать, хотя места среди людей для него
не существовало тоже. Он больше не мог скрываться от человечества.
В одиночестве сидел он на чердаке и слушал, как ветер свистит в черепице.