А зори здесь тихие... Завтра была война. В списках не значился

Весь день немцы не давали вздохнуть. Атаки сменялись обстрелами, обстрелы – бомбежкой, бомбежка – очередной атакой. Плужников хватал пулемет, волок его к стене, а когда налет кончался, тащил обратно и стрелял: оглохший, полуослепший, ничего не соображающий. Второй номер погиб под сорвавшейся со свода глыбой, долго и страшно кричал, но была атака, и Плужников не мог оставить пулемет. Кожух то ли распаялся, то ли его продырявило осколком: пар бил из пулемета, как из самовара, а Плужников, обжигаясь, таскал его от пролома к стене и обратно и стрелял, думая только о том, что вот-вот кончатся патроны. Он не знал, сколько бойцов осталось в костеле, но кончил стрелять, когда намертво перекосило патрон. Тогда он вспомнил про автомат, полоснул очередью по немцам и, спотыкаясь о камни и трупы, побежал в темную глубину костела.

Пограничник ушел. Плужников подобрал с пола автомат, рывком повернул ближайшего убитого немца, сорвал с пояса сумки с рожками и пошел к выходу.
И остановился, не доходя: у выхода по-прежнему стоял их пулемет, а на нем лицом вниз, крепко обняв щит, лежал сержант. Шесть запекшихся дырок чернело на спине, выгнутой в предсмертном рывке.
– Не ушел, – сказал подошедший Сальников.
– Не отдал, – вздохнул Плужников. – Не то что мы с тобой.
– Знаете, если я вдруг испугаюсь, то все тогда. А если не вдруг, то ничего. Отхожу.
– Надо его похоронить, Сальников.
– А где? Тут камней метра на три.
– Во дворе, в воронке.

– Ваша задача – отбить клуб, – сухо сказал старший лейтенант. – По всей видимости, через час немцы начнут обстрел: вы прорветесь к клубу во время обстрела и любой ценой выбьете оттуда немцев. Любой ценой!
Отчеканив последнюю фразу, старший лейтенант ушел, не слушая сбивчивых и ненужных заверений. Плужников виновато  вздохнул и огляделся: в сводчатом отсеке подвала, под глубоким окном, сидели Сальников и легкораненый рослый приписник. Плужников с трудом припомнил его фамилию: Прижнюк.
– Соберите наших, – сказал он и сел, чувствуя противную слабость в коленях.

Глухой, усиленный репродукторами голос заглушил его слова. Голос – нерусский, старательно выговаривающий слова – звучал где-то снаружи, над задымленными развалинами, но в плотном воздухе разносился далеко, и его слышали сейчас во всех подвалах и казематах:
– Немецкое командование предлагает прекратить бессмысленное сопротивление. Крепость окружена, Красная армия разгромлена, доблестные немецкие войска штурмуют столицу Белоруссии город Минск. Ваше сопротивление потеряло всякий тактический смысл. Даем час на размышление. В случае отказа все вы будете уничтожены, а крепость сметена с лица земли.
Глухой голос дважды повторил обращение. Дважды, размеренно и четко выговаривая каждое слово.

– Значит, немцы заняли клуб?
– С тыла, товарищ старший лейтенант. Они в подвалах прятались, что ли. А тут во время бомбежки…
– Почему не осмотрели подвалы вчера? Ваш связной, – старший лейтенант кивнул на Сальникова, замершего у стены, – доложил, что вы закрепились в костеле.
Плужников промолчал. Безотчетный страх уже оставил его, и теперь он ясно сознавал, что нарушил свой долг, что, поддавшись панике, бросил бойцов и трусливо бежал с позиции, которую было приказано держать во что бы то ни стало. Он вдруг перестал слышать старшего лейтенанта: его бросило в жар.
– Виноват.
– Это не вина, это – преступление, – жестко сказал старший лейтенант. – Я обязан расстрелять вас, но у меня мало боеприпасов.
– Я искуплю. – Плужников хотел сказать громко, но дыхание перехватило, и сказал он шепотом: – Я искуплю.