Дар

Случалось ли тебе, читатель, испытывать тонкую грусть расставания с
нелюбимой обителью? Не разрывается сердце, как при прощании с предметами,
милыми нам. Увлажненный взор не блуждает округ, удерживая слезу, точно желал
бы в ней унести дрожащий отсвет покидаемого места; но в лучшем уголку души
мы чувствуем жалость к вещам, которых собой не оживили, едва замечали, и вот
покидаем навеки. Этот мертвый уже инвентарь не воскреснет потом в памяти: не
пойдет вслед за нами постель, неся самое себя; отражение в зеркальном шкалу
не восстанет из своего гроба; один только вид в окне ненадолго пребудет, как
вделанная в крест выцветшая фотография аккуратно подстриженного, не
мигающего, господина в крахмальном воротничке. Я бы тебе сказал прощай, но
ты бы даже не услышала моего прощания. Всё-таки -- прощай. Ровно два года я
прожил здесь, обо многом здесь думал, тень моего каравана шла по этим обоям,
лилии росли на ковре из папиросного пепла, -- но теперь путешествие
кончилось. Потоки книг возвратились в океан библиотеки. Не знаю, перечту ли
когда наброски и выписки уже сунутые под белье в чемодан, но знаю, что
никогда, никогда сюда не загляну боле.

Болезненнее всего смерть Яши отразилась на его отце. Целое лето пришлось ему провести в лечебнице, но он так и не выздоровел: загородка, отделявшая комнатную температуру рассудка от безбрежно безобразного, студеного, призрачного мира, куда перешел Яша, вдруг рассыпалась, и восстановить ее было невозможно, так что приходилось пробоину как-нибудь занавешивать да стараться на шевелившиеся складки не смотреть. Отныне его жизнь пропускала неземное; но ничем не разрешалось это постоянное общение с Яшиной душой, о котором он наконец рассказал жене, в напрасной надежде этим обезвредить питающееся тайной привидение: тайна наросла вероятно опять, так как вскоре ему снова пришлось обратиться к скучной, сугубо бренной, стеклянно-резиновой помощи врачей. Таким образом, он только наполовину жил в нашем мире, но тем жаднее и отчаяннее цеплялся за него, и слушая его щелкающую речь и глядя на его аккуратные черты, трудно было представить себе внежизненный опыт этого здорового с виду, кругленького, лысого с волосиками по бокам, человека, но тем страннее была судорога, вдруг искажавшая его; да еще то, что он время от времени по неделям не снимал с правой руки серой фильдекосовой перчатки (страдал экземой), страшновато намекало на тайну, словно он, гнушаясь нечистого прикосновения жизни или опаленный жизнью другой, берег голое рукопожатие для каких-то нечеловеческих, едва вообразимых свиданий.

После этого он уже почти не говорил, впав в состояние сумеречное; Федор Константинович был допущен к нему и навсегда запомнил седую щетину на впалых щеках, потускневшую лысину и руку в серой экземе, шевелившуюся как рак на простыне. На другой день он умер, но перед тем пришел в себя, жаловался на мучения и потом сказал (в комнате было полутемно из-за спущенных штор): «Какие глупости. Конечно, ничего потом нет». Он вздохнул, прислушался к плеску и журчанию за окном и повторил необыкновенно отчетливо: «Ничего нет. Это так же ясно, как то, что идет дождь».
А между тем за окном играло на черепицах крыш весеннее солнце, небо было задумчиво и безоблачно, и верхняя квартирантка поливала цветы по краю своего балкона, и вода с журчанием стекала вниз.