Рассечение Стоуна. Части 1, 2

в мою жизнь на всех парусах ворвался капитан Горацио Хорнблауэр[64]. Матушка, которая как никто умела читать у меня в душе, попросила меня взять для нее «Линейный корабль». Я открыл книгу из любопытства и уплыл в мир куда более сырой и гадкий, чем тот, в котором жил, и тем не менее принесший мне радость. Сесил Форестер перенес меня на скрипучую палубу корабля, заставил взглянуть на мир глазами Хорнблауэра, человека, который — подобно Хеме и Гхошу — проявлял чудеса героизма в своей профессии. И вместе с тем он был вроде меня — «несчастливый и одинокий». Разумеется, я не познал подлинных несчастий и одиночества, но муссон навевал именно такое настроение. Несправедливость лондонского Адмиралтейства, злосчастная морская болезнь, оспа детей… Все это было очень мне близко, хотя мои беды и не шли ни в какое сравнение.

Правда, в том, что карьера юной медсестры в клинике не заладилась, судьба оказалась ни при чем, как ни при чем были и затруднения с амхарским и английским языками (которые она достаточно быстро освоила). Зато выяснилось, что хорошая память («зубрежка», по определению матушки) ни к чему, когда надо у постели больного определить, угрожает ли что-нибудь его жизни. Да, конечно, она могла словно мантру повторить названия всех черепно-мозговых нервов (чтобы ее собственные нервы успокоились). Она могла верно смешать все компоненты Mistura Carminativa (один грамм бикарбоната натрия, два миллилитра нашатырного спирта и тинктуры кардамона, ноль шесть миллилитра настойки имбиря, один миллилитр хлороформа, долить мятной водой до тридцати миллилитров) от диспепсии. Но у нее никак не получалось то, что выходило у ее соучениц играючи, — развить в себе единственный дар, которого, по словам матушки, ей недоставало. Чутье сестры милосердия. Единственное упоминание об этом самом чутье, которое имелось у нее в тетради и которое она затвердила назубок, повергало девушку в тяжкое недоумение и вызывало только злость.