Swann’s Way

Насколько лучше такой встречи послушное воспоминание, которое можно на свой вкус дополнять мечтами: в них та, которая вас на самом деле не любит, признается вам в любви, когда вы совсем один; постепенно вы можете исхитриться добавить к этому воспоминанию множество ваших­ желаний, добавить к нему сколько угодно нежности — и насколько это воспоминание прекрасней, чем отложенный разговор, ведь его придется вести с человеком, которому вы уже не сможете диктовать слова, какие хотите услышать; нет, он будет вновь обдавать вас холодом и удручать жестокостью.

Постоянное созерцание этого воображаемого счастья помогало мне вынести гибель счастья реального. С женщинами, которые нас не любят, как с покойниками: знаешь, что надежды больше нет, а все равно чего-то ждешь. Живешь начеку, всё время настороже; матери, чьи сыновья ушли в море, пустились в опасное плаванье, каждую минуту воображают, что вот сейчас сын войдет, чудом спасшийся, живой и здоровый, пускай им давным-давно точно известно, что он погиб. Дальнейшее зависит от влас­ти воспоминаний и от выносливости организма: ожидание или поможет матери прожить годы, зная, что сына больше нет, — или сведет ее в могилу.

Бесповоротные решения мы всегда принимаем под влиянием порыва, которому суждено быстро пройти. Я едва сознавал, что эта странная субстанция, которая переполняла Жильберту и лучилась в ее родителях, в ее доме, заражая меня безразличием ко всему остальному, — эта субстанция может вырваться на сво­боду, перекочевать в другого человека. Та же самая субстанция — а подействует на меня совсем иначе. Ведь любая болезнь развивается, и с годами, когда сердце слабеет и теряет вынос­ливость, организм начинает воспринимать по-другому самую восхитительную отраву.

любая новизна, стремящаяся к отмене привычного шаблона, представлявшегося нам непреложной истиной, любые новые рассуждения, да и любая оригинальная живопись, музыка, всегда будут казаться путаными и утомительными. В их основе лежит чуждая нам риторика, нам чудится, что собеседник говорит сплошными метафорами, и у нас возникает ощущение недостоверности. (В сущности, старые формы высказывания тоже когда-то были трудны для восприятия, пока слушатели не освоились с вселенной, о которой им толковали. Но мы-то уже давно поверили в реальность этой вселенной и ни на какую другую не полагаемся.)

Время, потребное человеку, чтобы вникнуть в мало-мальски глубокое произведение, как мне в сонату Вентейля, — это просто проекция, своеобразный символ тех лет, а иногда столетий, которые должны пройти, чтобы люди научились любить воистину новаторский шедевр. И гений, чтобы не страдать от непризнания толпы, утешается подчас тем, что современникам недостает не­обходимой дистанции, — недаром же, если стоишь слишком близко к картине, невозможно ее оценить по достоинству: произведения, написанные для потомства, должно читать потомство.

память наша ничтожна по сравнению со сложнейшими впечатлениями, которые обрушиваются на нас, пока мы слушаем; она коротка, как память спящего, в уме у которого мелькает тысяча вещей, тут же уходящих в забвение, или как память впавшего в детство, который не помнит то, что сказали ему минуту назад. Память не в состоянии немедленно восстановить для нас это множество­ впечатлений. Но воспоминание о них мало-помалу выстраива­ется в памяти, и, два-три раза прослушав какое-нибудь произве­дение, мы похожи на школьника, который перед сном несколь­ко раз прочел урок и думал, что ничего не выучил, а наутро рас­сказал всё наизусть.