Рассказы о любви к людям

Жизнь прошла, пролетела… И мелькают в душе воспоминания. Незначительные, простые, но милые. Впечатления прошедшей жизни. Там, в России, они казались окружающим пустяками. Но почему-то память о них радует, радует так светло…

Я помалкивал и лежа в постели думал: "А странно это вообще -- мучить людей!" Пришел отец. Я обратился к нему насчет мучеников. За что мучают? Он отвечал -- за ложь, за зло, за злую волю, неправду.
-- Нет,-- сказал я отцу,-- нет, мучают за правду! Посмотри-ка вот на этих человечков длинненьких, на иконе. Вот их замучили за правду, сорок мучеников!
-- Помолчи,-- ответил отец,-- а то у тебя поднимется температура. Доктор не велел с тобой много говорить...

У тех, кто ведет этих эксплуататоров,-- глаза как надо, ровные, а у купцов выпучены от удивления.
Вследствие постоянной виновности российского народа глаза получают выражение удивления -- выпучиваются, как говорил мне приятель, комендант дома, где я жил, Ильин.

И рано понял я, что главное в картине не что написано, а как написано. А когда я писал сам, всегдашним моим горем было, что другие, когда смотрели на мои работы, говорили: «А зачем это? Ни к чему, идеи нет…»

-- Эх, барин, это вот вышло. А все-таки люди друг дружке горя хотят... отнять хотят, завиствуют, никого не жалеют. Твое, мое, отдашь -- не отдашь... Нет, неохота с людьми мне быть больше. Куда деться, зима наступает, хочу берлогу вырыть. Залезть в ее. Может, как и перебьюсь... А с людьми -- нет, досыта спознался... Будя...

А вот и Шаляпин. Поет он в Частной опере — ставят для него «Псковитянку», «Хованщину», «Моцарта и Сальери», «Опричника», «Рогнеду». Но голос за забором хихикает:
— Пьет Шаляпин…
Лишь бы выдумать ему что-нибудь свое, позлее, попошлее, погаже — ведь он все знает, все понимает…
И кому кадил он, этот человечек, кому угождал — неизвестно. Но деятельность его была плодовита. Он поселял в порожних головах многих злобу, и она отравляла ядовитой слюной всех и вся…

В России — в нашей прежней России — было одно странное явление, изумлявшее меня с ранних лет. Это было — как бы сказать? — какое-то особое «общественное мнение». Я его слышал постоянно — этот торжествующий голос «общественного мнения», и он казался мне голосом какого-то маленького и противного человечка за забором… Жил человечек где-то там, за забором, и таким уверенным голоском коротко и определенно говорил свое мнение, а за ним, как попугаи, повторяли все, и начинали кричать газеты.