Man's Search For Meaning

Представленная здесь попытка психологического описания и психопатологического
объяснения типичных черт характера, которые формировались у заключенного за годы
пребывания в лагере, может создать впечатление, будто состояние человеческой души
неумолимо и однозначно зависит от окружающих условий. Ведь, казалось бы, в лагерной
жизни своеобразная социальная среда принудительно определяет поведение людей. Но
против этого можно с полным правом выдвинуть возражения, задать вопрос: а как же тогда
быть с человеческой свободой? Разве не существует духовной свободы, самоопределения,
отношения к заданным внешним обстоятельствам? Неужели человек действительно не более
чем продукт многочисленных условий и воздействий, будь то биологические,
психологические или социальные? Не более чем случайный результат своей телесной
конституции, предрасположенностей своего характера и социальной ситуации? И в
особенности: разве реакции заключенных действительно свидетельствуют о том, что люди
не могли уклониться от воздействий той формы бытия, в которую были насильственно
ввергнуты? Что человек вынужден был полностью подчиняться этим влияниям? Что «под
давлением обстоятельств», господствовавших в лагере, он «не мог иначе»?
На эти вопросы есть ответы как фактические, так и принципиальные. Фактические
основаны на моем опыте — ведь сама жизнь в лагере показала, что человек вполне «может
иначе». Есть достаточно много примеров, часто поистине героических, которые показывают,
что можно преодолевать апатию, обуздывать раздражение. Что даже в этой ситуации,
абсолютно подавляющей как внешне, так и внутренне, возможно сохранить остатки
духовной свободы, противопоставить этому давлению свое духовное Я. Кто из переживших
концлагерь не мог бы рассказать о людях, которые, идя со всеми в колонне, проходя по
баракам, кому-то дарили доброе слово, а с кем-то делились последними крошками хлеба? И
пусть таких было немного, их пример подтверждает, что в концлагере можно отнять у
человека все, кроме последнего — человеческой свободы, свободы отнестись к
обстоятельствам или так, или иначе. И это -«так или иначе» у них было. И каждый день,
каждый час в лагере давал тысячу возможностей осуществить этот выбор, отречься или не
отречься от того самого сокровенного, что окружающая действительность грозила отнять, —
от внутренней свободы. А отречься от свободы и достоинства — значило превратиться в
объект воздействия внешних условий, позволить им вылепить из тебя «типичного»
лагерника.

Нет, опыт подтверждает, что душевные реакции заключенного не были всего лишь
закономерным отпечатком телесных, душевных и социальных условий, дефицита калорий,
недосыпа и различных психологических «комплексов». В конечном счете выясняется: то, что
происходит внутри человека, то, что лагерь из него якобы «делает», — результат
внутреннего решения самого человека. В принципе от каждого человека зависит — что, даже
под давлением таких страшных обстоятельств, произойдет в лагере с ним, с его духовной,
внутренней сутью: превратится ли он в «типичного» лагерника или останется и здесь
человеком, сохранит свое человеческое достоинство

Конечно, все это жалкие радости, это своего рода «негативное счастье», по Шопенгауэру, – отсутствие несчастья, да и то, как уже говорилось, сугубо относительное. Позитивные, истинные радости, даже незначительные, выпадали на нашу долю исключительно редко.

Однажды я свел некий баланс своих отрицательных и положительных переживаний, и получилось, что в течение многих недель я лишь дважды пережил мгновения истинной радости. Так, вернувшись однажды после работы в лагерь, я, вытерпев долгое ожидание, был впущен в кухонный барак и попал в очередь к повару Ф., тоже заключенному. Он стоял у большого котла, черпал половником суп и выливал его в миски, торопливо подставляемые проходящими мимо заключенными. И я был очень обрадован, увидев, что наливает он, не глядя на обладателя миски. Единственный из поваров, он распределял эту скудную еду поистине «невзирая на лица», не оделяя своих личных друзей или земляков более щедро, так, чтобы им досталась пара картофелин, а другим – пустая вода. Но я не намерен осуждать тех, кто старался помочь людям из своего ближайшего окружения. Кто бросит камень в человека, оказывающего предпочтение своим друзьям в ситуации, когда речь идет о жизни и смерти? Пусть желающий это сделать прежде со всем пристрастием спросит себя, как бы он поступил на их месте.

Но вернемся к относительности. Много времени спустя, уже после освобождения кто-то показал мне фотографию в иллюстрированной газете: группа заключенных концлагеря, лежащих на своих многоэтажных нарах и тупо глядящих на того, кто их фотографировал. «Разве это не ужасно – эти лица, все это?» – спросили меня. А я не ужаснулся. Потому что в этот момент предо мной предстала такая картина. Пять часов утра. На дворе еще темная ночь. Я лежу на голых досках в землянке, где еще почти 70 товарищей находятся на облегченном режиме. Мы отмечены как больные и можем не выходить на работы, не стоять в строю на плацу. Мы лежим, тесно прижавшись друг к другу – не только из-за тесноты, но и для того, чтобы сохранить крохи тепла. Мы настолько устали, что без необходимости не хочется шевельнуть ни рукой, ни ногой. Весь день, вот так лежа, мы будем ждать своих урезанных порций хлеба и водянистого супа. И как мы все-таки довольны, как счастливы! Вот снаружи, с того конца плаца, откуда должна возвращаться ночная смена, слышны свистки и резкие окрики. Дверь распахивается, в землянку врывается снежный вихрь и в нем возникает засыпанная снегом фигура. Наш измученный, еле держащийся на ногах товарищ пытается сесть на краешек нар. Но старший по блоку выталкивает его обратно, потому что в эту землянку строго запрещено входить тем, кто не на «облегченном режиме». Как жаль мне этого товарища! И как я все-таки рад не быть в его шкуре, а оставаться в «облегченном» бараке. И какое это спасение – получить в амбулатории лагерного лазарета «облегчение» на два, а потом, вдобавок, еще на два дня!

Но тогда мне посчастливилось еще больше. На четвертый день, когда мне предстояло выходить в ночную смену (что означало бы верную смерть), внезапно появился главный врач лагеря и предложил мне добровольно отправиться на врачебную работу в лагерь для больных сыпным тифом. Вопреки настойчивым советам моих друзей и доводам всех окружающих, я решил сейчас же согласиться. Я знал, что в любой другой команде я все равно скоро погибну. Так уж если умирать, пусть моя смерть имеет какой-то смысл. Мне представлялось, что для меня будет гораздо разумнее, если я успею хоть немного помочь моим товарищам как врач, чем буду медленно погибать, оставаясь здесь как в высшей степени непродуктивный землекоп, каким я стал к этому времени. Так что для меня это был трезвый расчет, а не героическая жертва. Унтер-офицер санитарной службы предупредил, что оба врача, согласившиеся ехать в этот лагерь, до отправки могут не выходить на работы, а оставаться на «облегченном режиме». Вероятно, наш вид был таков, что в ином случае он мог бы иметь в сыпнотифозном лагере не двух новых врачей, а два лишних трупа.

…Все это встало перед моим внутренним взором, когда я смотрел на фотографию. Я стал об этом рассказывать, пытаясь объяснить, почему я не ужаснулся, почему мог предположить, что люди, лежащие на нарах, еще не чувствовали себя самыми несчастными. Да потому, что существовало еще и гораздо худшее!

Те из нас, кто изучал медицину, имели возможность убедиться: учебники лгут! В них написано, что человек не может обходиться без сна более стольких-то часов – вранье! Это только выдумки, что человек не может того или иного делать, не может спать, «если не…», не может жить «без…»! В первую же ночь в Аушвице я спал на трехэтажных нарах, где на каждом этаже, размером примерно 2×2,5 м, лежали прямо на голых досках по 9 человек, на которых полагалось 2 жалких одеяла. Мы, конечно, могли уместиться, только лежа на боку, тесно вжавшись друг в друга; впрочем, в нетопленом бараке это было нелишним. Брать наверх обувь было запрещено, и только в высшей степени нелегально кое-кто решался использовать ее в качестве подушки. Прочим же не оставалось ничего другого, как положить голову на согнутую в локте руку. Но сон вопреки всему приходит, приглушает сознание, дает возможность отключиться от всего ужаса, всей боли этого положения.

Разумеется, пришлось забыть о зубных щетках, разумеется, мы испытывали жесточайший авитаминоз, но состояние десен было лучше, чем когда-либо раньше, в периоды самого здорового питания. Да мало ли что еще оказалось возможным!