Один день Ивана Денисовича

Внизу я приведу отрывок из "Одного дня Ива Денисовича". На мой взгляд, это квинтэссенция повести о ГУЛАГе. Два заключенных говорят о, наверное, самой важной теме - о Боге. И мнения у них совершенно разные.

Действительно, концлагерь мог разрушить и пошатнуть даже веру - одно из самых главных компонент в человеке. И как мастерски это показал Солженицын на примере Шухова. Ему и хочется верить в Бога. О он просто не может верить.

Ибо видит жестокость концлагеря, видит смерть неповинных ни в чем людей в нем. Видит, что отсюда, скорее всего, выхода нет.

Только от хорошего дня развеселился Шухов, даже и спать вроде не хочется.
Стелиться Шухову дело простое: одеяльце черноватенькое с матраса содрать, лечь на матрас (на простыне Шухов не спал, должно, с сорок первого года, как из дому; ему чудно даже, зачем бабы простынями занимаются, стирка лишняя), голову -- на подушку стружчатую, ноги -- в телогрейку, сверх одеяла -- бушлат; и: слава тебе, Господи, еще один день прошел!
Спасибо, что не в карцере спать, здесь-то еще можно.
Шухов лег головой к окну, а Алешка на той же вагонке, через ребро доски от Шухова, -- обратно головой, чтоб ему от лампочки свет доходил. Евангелие опять читает.
Лампочка от них не так далеко, можно читать и шить даже можно.
Услышал Алешка, как Шухов вслух Бога похвалил, и обернулся.
-- Ведь вот, Иван Денисович, душа-то ваша просится Богу молиться. Почему ж вы ей воли не даете, а?
Покосился Шухов на Алешку. Глаза, как свечки две, теплятся. Вздохнул.
-- Потому, Алешка, что молитвы те, как заявления, или не доходят, или "в жалобе отказать".
Перед штабным бараком есть такие ящичка четыре, опечатанные, раз в месяц их уполномоченный опоражнивает. Многие в те ящички заявления кидают. Ждут, время считают: вот через два месяца, вот через месяц ответ придет.
А его нету. Или: "отказать".
-- Вот потому, Иван Денисыч, что молились вы мало, плохо, без усердия, вот потому и не сбылось по молитвам вашим. Молитва должна быть неотступна! И если будете веру иметь, и скажете этой горе -- перейди! -- перейдет.
Усмехнулся Шухов и еще одну папиросу свернул. Прикурил у эстонца.
-- Брось ты, Алешка, трепаться. Не видал я, чтобы горы ходили. Ну, признаться, и гор-то самих я не видал. А вы вот на Кавказе всем своим баптистским клубом молились -- хоть одна перешла?
Тоже горюны: Богу молились, кому они мешали? Всем вкруговую по двадцать пять сунули. Потому пора теперь такая: двадцать пять, одна мерка.
-- А мы об этом не молились, Денисыч, -- Алешка внушает. Перелез с евангелием своим к Шухову поближе, к лицу самому. -- Из всего земного и бренного молиться нам Господь завещал только о хлебе насущном: "Хлеб наш насущный даждь нам днесь!"
-- Пайку, значит? -- спросил Шухов.
А Алешка свое, глазами уговаривает больше слов и еще рукой за руку тереблет, поглаживает:
-- Иван Денисыч! Молиться не о том надо, чтобы посылку прислали или чтоб лишняя порция баланды. Что высоко у людей, то мерзость перед Богом! Молиться надо о духовном: чтоб Господь с нашего сердца накипь злую снимал...
-- Вот слушай лучше. У нас в поломенской церкви поп...
-- О попе твоем -- не надо! -- Алешка просит, даже лоб от боли переказился.
-- Нет, ты все ж послушай. -- Шухов на локте поднялся. -- В Поломне, приходе нашем, богаче попа нет человека. Вот, скажем, зовут крышу крыть, так с людей по тридцать пять рублей в день берем, а с попа -- сто. И хоть бы крякнул. Он, поп поломенский, трем бабам в три города алименты платит, а с четвертой семьей живет. И архиерей областной у него на крючке, лапу жирную наш поп архиерею дает. И всех других попов, сколько их присылали, выживает, ни с кем делиться не хочет...
-- Зачем ты мне о попе? Православная церковь от евангелия отошла. Их не сажают или пять лет дают, потому что вера у них не твердая.
Шухов спокойно смотрел, куря, на Алешкино волнение.
-- Алеша, -- отвел он руку его, надымив баптисту и в лицо. Я ж не против Бога, понимаешь. В Бога я охотно верю. Только вот не верю я в рай и в ад. Зачем вы нас за дурачков считаете, рай и ад нам сулите? Вот что мне не нравится.
Лег Шухов опять на спину, пепел за головой осторожно сбрасывает меж вагонкой и окном, так чтоб кавторанговы вещи не прожечь. Раздумался, не слышит, чего там Алешка лопочет.
-- В общем, -- решил он, -- сколько ни молись, а сроку не скинут. Так от звонка до звонка и досидишь.
-- А об этом и молиться не надо! -- ужаснулся Алешка. -- Что' тебе воля? На воле твоя последняя вера терниями заглохнет! Ты радуйся, что ты в тюрьме! Здесь тебе есть время о душе подумать! Апостол Павел вот как говорил: "Что вы плачете и сокрушаете сердце мое? Я не только хочу быть узником, но готов умереть за имя Господа Иисуса!"
Шухов молча смотрел в потолок. Уж сам он не знал, хотел он воли или нет. Поначалу-то очень хотел и каждый вечер считал, сколько дней от сроку прошло, сколько осталось. А потом надоело. А потом проясняться стало, что домой таких не пускают, гонят в ссылку. И где ему будет житуха лучше -- тут ли, там -- неведомо.
Только б то и хотелось ему у Бога попросить, чтобы -- домой.
А домой не пустят...
Не врет Алешка, и по его голосу и по глазам его видать, что радый он в тюрьме сидеть.
-- Вишь, Алешка, -- Шухов ему разъяснил, -- у тебя как-то ладно получается: Христос тебе сидеть велел, за Христа ты и сел. А я за что сел? За то, что в сорок первом к войне не приготовились, за это? А я при чем?
-- Что-то второй проверки нет... -- Кильдигс со своей койки заворчал.
-- Да-а! -- отозвался Шухов. -- Это нужно в трубе угольком записать, что второй проверки нет. -- И зевнул: -- Спать, наверно.
И тут же в утихающем усмиренном бараке услышали грохот болта на внешней двери. Вбежали из коридора двое, кто валенки относил, и кричат:
-- Вторая проверка!
Тут и надзиратель им вслед:
-- Вы'ходи на ту половину!
А уж кто и спал! Заворчали, задвигались, в валенки ноги суют (в кальсонах редко кто, в брюках ватных так и спят -- без них под одеяльцем не улежишь, скоченеешь).
-- Тьфу, проклятые! -- выругался Шухов. Но не очень он сердился, потому что не заснул еще.
Цезарь высунул руку наверх и положил ему два печенья, два кусочка сахару и один круглый ломтик колбасы.
-- Спасибо, Цезарь Маркович, -- нагнулся Шухов вниз, в проход. -- А ну-ка, мешочек ваш дайте мне наверх под голову для безопаски. (Сверху на ходу не стяпнешь так быстро, да и кто у Шухова искать станет?)
Цезарь передал Шухову наверх свой белый завязанный мешок. Шухов подвалил его под матрас и еще ждал, пока выгонят больше, чтобы в коридоре на полу босиком меньше стоять.
Но надзиратель оскалился:
-- А ну, там! в углу!
И Шухов мягко спрыгнул босиком на пол (уж так хорошо его валенки с портянками на печке стояли -- жалко было их снимать!). Сколько он тапочек перешил -- все другим, себе не оставил. Да он привычен, дело недолгое.
Тапочки тоже отбирают, у кого найдут днем.
И какие бригады валенки сдали на сушку -- тоже теперь хорошо, кто в тапочках, а то в портянках одних подвязанных или босиком.
-- Ну! ну! -- рычал надзиратель.
-- Вам дрына, падлы? -- старший барака тут же.
Выперли всех в ту половину барака, последних -- в коридор. Шухов тут и стал у стеночки, около парашной. Под ногами его пол был мокроват, и ледяно тянуло низом из сеней.
Выгнали всех -- и еще раз пошел надзиратель и старший барака смотреть -- не спрятался ли кто, не приткнулся ли кто в затемке и спит. Потому что недосчитаешь -- беда, и пересчитаешь -- беда, опять перепроверка. Обошли, обошли, вернулись к дверям.
-- Первый, второй, третий, четвертый... -- уж теперь быстро по одному запускают. Восемнадцатым и Шухов втиснулся. Да бегом к своей вагонке, да на подпорочку ногу закинул -- шасть! -- и уж наверху.
Ладно. Ноги опять в рукав телогрейки, сверху одеяло, сверху бушлат, спим! Будут теперь всю ту вторую половину барака в нашу половину перепускать, да нам-то горюшка нет.
Цезарь вернулся. Спустил ему Шухов мешок.
Алешка вернулся. Неумелец он, всем угождает, а заработать не может.
-- На, Алешка! -- и печенье одно ему отдал. Улыбится Алешка.
-- Спасибо! У вас у самих нет!
-- Е-ешь!
У нас нет, так мы всегда заработаем.
А сам колбасы кусочек -- в рот! Зубами ее! Зубами! Дух мясной! И сок мясной, настоящий. Туда, в живот, пошел.
И -- нету колбасы.
Остальное, рассудил Шухов, перед разводом.
И укрылся с головой одеяльцем, тонким, немытеньким, уже не прислушиваясь, как меж вагонок набилось из той половины зэков: ждут, когда их половину проверят.
Засыпал Шухов, вполне удоволенный. На дню у него выдалось сегодня много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу, бригадир хорошо закрыл процентовку, стену Шухов клал весело, с ножовкой на шмоне не попался, подработал вечером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся.
Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый.
Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три.
Из-за високосных годов -- три дня лишних набавлялось...