Intruder in the Dust

...человек не то чтобы прокладывает себе едой дорогу в жизни, но
актом еды фактически появляется на свет, вступает в жизнь, и путь его
лежит не через бытие, а вглубь, он входит в него, въедается в живоносную
сплоченность жизни, как моль в шерстяную ткань, жуя и проглатывая основу
ее, и этим физическим актом, претворяя, перенося в частицу себя и своей
памяти всю историю человека или, может быть, даже в процессе разжевывания,
отделяя, обгладывая, впитывает до конца эту крохотную гордую, тщеславную
частицу, которую он называет своей памятью, собой, своим "Я есмь", чтобы
ее поглотила огромная, живоносная, безымянная сплоченность жизни, а потом
из подспудных глубин ее недолговечный комок оторвется, остынув, и канет,
рассыпавшись в прах, и никто даже не заметит и не вспомнит, потому что не
было никакого вчера и не существует никакого завтра, так что разве только
какой-нибудь аскет, живущий в пещере и питающийся желудями и ключевой
водой, может еще обладать какой-то гордостью и тщеславием; может быть,
тебе и надо было бы сидеть на желудях и ключевой воде в пещере в
благоговейном и непробудном созерцании собственного тщеславия,
справедливости, гордости, чтобы держаться на этой немыслимой, нетерпимой
высоте поклонения, не допускающего никаких компромиссов.

И он прошел мимо старушки, которая посторонилась в дверях, чтобы пропустить его в кухню; перед залитым солнцем квадратом окна, выходящего на юг, за покрытым клеенкой столом, где только что ели мальчик Эдмондса и Алек Сэндер, - а откуда он это знал, он и сам не мог бы сказать - никаких следов этого, ни грязных тарелок и ничего такого не было, - он сел и стал есть, по-видимому, обед Лукаса - салат из капусты, кусок мяса, зажаренного в муке, большой плоский увесистый кусок бледного недопеченного пирога и стакан пахтанья - пища негров, с которой он тоже свыкся и не думал об этом, потому что это было как раз то, чего он и ожидал, это было то, что ели негры, наверно, потому, что они это любили, выбрали по своему вкусу; не потому, что за всю долгую историю их существования, если не считать тех, кто ел на кухне еду, которую стряпали для белых, это все, что они имели возможность приучиться любить, но (так думал он в двенадцать лет, и только уж совсем взрослым он в первый раз с удивлением задумается - а так ли это?) потому, что они выбрали это изо всего другого сами, по своему вкусу и своему обмену веществ; потом через каких-нибудь десять минут - и с тех пор на протяжении четырех лет - он будет стараться уверить себя, что вот с этой еды все и началось. Но в то же время он знал, что это не так. Исконное его заблуждение, предвзятость была заложена в нем с самого начала, ее не требовалось даже и подстрекать запахом дома и одеяла, ведь он и так с трудом выдерживал то, что глядело (не на него даже: просто глядело) из лица этого человека...

Однако пока что он никого не встретил, с тех пор как выехал из города: пустая дорога, белея, тянулась впереди и позади него, неосвещенные дома и хижины ютились, припав к земле, или смутно громоздились по сторонам, темные поля простирались далеко в темноту, пронизанную запахом вспаханной земли, и время от времени густой аромат цветущих садов наплывал на дорогу, и он проезжал сквозь него, словно сквозь нависшие клубы дыма, так что, может статься, все для них складывается даже лучше, чем он мог надеяться, и, прежде чем он успел себя остановить, он подумал: «Может быть, мы и сможем, может нам все-таки удастся», — прежде чем он успел вспомнить, схватить, задушить, потушить эту мысль, не потому, что он не мог на самом деле поверить что им может удаться, и не потому, что ты не смеешь до конца доверить целиком даже и самому себе заветную надежду или желание, да еще когда оно вот так висит на волоске — этим ты сам же и обречешь его, — но потому, что высказать его словами хотя бы самому себе — это все равно что чиркнуть спичкой, которая не разгонит мрака, а только осветит его ужас — слабая вспышка сверкнет и обнажит на секунду необратимое, непримиримое зияние пустынной дороги и темных пустынных полей.

... и, корчась в бессильной ярости, он уже думал об этом человеке, которого он видел только раз в жизни и всего каких-нибудь двенадцать часов тому назад, совсем так же — но это ему еще только предстояло узнать в будущем году, — как думал о нем любой белый в здешних краях, во всей округе, на протяжении многих лет: Мы его сперва заставим быть черномазым. Он должен признать, что он черномазый. А тогда, может быть, мы и согласимся считать его тем, чем ему, по-видимому, хочется, чтобы его считали. Потому что он сразу начал очень многое узнавать о Лукасе. Не то чтобы он слышал случайно — нет, он сам расспрашивал о нем всех, кто хорошо знал эту округу и мог рассказать ему о негре, который, обращаясь к женщинам, говорил «мэм», совсем как любой белый, и говорил вам «мистер» или «сэр», если вы были белый, но вы знали, что он не считает вас ни тем, ни другим и знает, что и вы это знаете, но у него даже и в мыслях нет, что вы можете его одернуть, потому что для него это не имеет значения.