Ваша оценка В настоящем издании представлен роман Фридриха Горенштейна «Место» – произведение, величайшее по масштабу и силе таланта, но долгое время незаслуженно остававшееся без читательского внимания, как, впрочем, и другие повести и романы Горенштейна. Писатель и киносценарист («Солярис», «Раба любви»), чье творчество без преувеличения можно назвать одним из вершинных явлений в прозе ХХ века, Горенштейн эмигрировал в 1980 году из СССР, будучи автором одной-единственной публикации – рассказа «Дом с баше...
Жанры
Рейтинг LiveLib
4,1
140 оценок
- 542%
- 439%
- 311%
- 25%
- 12%
Ваша оценкаПрочитали 152Хотят прочитать 594
Рецензии
red_star25 мая 2016 г.Жизнь в червоточине
Читать далееЛюбопытный, нерядовой, но рыхловатый роман, написанный в начале 70-х в стол.
Дальше ряд необходимых банальностей. Горенштейн – человек, судьба которого впитала многочисленные зигзаги политической истории России XX века. Репрессии, оттепель, кино, эмиграция. Все это, пропущенное через себя, вылилось в объемный роман о юноше (30 лет), живущем в оттаявшем хрущёвском Советском Союзе.
Книга состоит из четырех неравнозначных частей. В каждой из них наш герой борется за место, будь это просто койка в общежитии или место на политическом Олимпе.
Первая часть – шедевр. Если бы автор остановился после нее, книга могла бы войти когда-нибудь в школьную программу. Эта по-своему лиричная и насыщенная часть – советский Голод , печальная и трагикомическая повесть о юноше, вынужденном выживать в городе, где почти никто ему не рад. Советская специфика представлена здесь жизнью в общежитии и муторным взаимодействием с органами власти различных уровней. На меня, испорченного Пелевиным и научной фантастикой, от этих злоключений повеяло Затворником и Шестипалым , а еще, пару раз, в местах особого накала жизни в общежитии – какими-то сценами из Ты вейнулся Снеогг я знаала... .
Отдельную прелесть первой части добавляет город, в котором происходит ее действие. Это Киев, который я почему-то очень люблю, по какой-то прихоти автора ни разу не названный по имени. Это вообще манера автора – описывать объекты, но не называть их. По тексту раскиданы слова о республиканской столице, о каштанах, о главной улице, отстроенной в сталинском стиле после войны. Герой то и дело вспоминает о яре, где было уничтожено все еврейское население города, о дореволюционном черносотенном деле о крови христианских младенцев. Всего один раз автор прямо проговаривается, говоря о районе, где находится стройка, на которой работает ГГ – Конча-Заспа.
Первая четверть книги – это холод и голод. Это постоянные мысли о теплой одежде, питание карамельками, подсчёты бюджета, мысли о женщинах без возможности хоть что-то предпринять из-за бедности, страх перед выселением и великолепно поданный внутренний монолог героя, сделавший бы, пожалуй, честь самому Печорину по уровню цинизма и откровенности.
Но уже к концу этой части стало ясно, что автор не знает продолжения истории, что он будет писать ее здесь и сейчас, повернув ход повествования куда-нибудь, без ясного финала. Тут надо было, на мой взгляд, поставить точку, сделав эту историю типичной (бедный человек в начале оттепели), но автор не смог. Его понесло в исключительность. Вместо общего, понятного, сопереживаемого (пусть и неприятного и нелицеприятного) герой стал единичным, необычным и нетипичным.
Автору показалось любопытным бросить героя в политическое бурление, последовавшее за хрущевскими разоблачениями культа личности и нарушений социалистической законности. Мы увидим его в роли одинокого мстителя за свои унижения, в качестве уличного бойца подпольной группы антисталинистов и русофилов, а потом всё вообще пойдёт вразнос. Язык книги был и далее прекрасен, но экзистенциальное исчезло, остался авантюрный роман, приключения, пусть и с невероятной советской спецификой.
Меня смущало ещё и то, что ГГ оказался суперштирлицем, постоянно живущим на лезвии бритвы. Помните эти эпизоды, когда Исаев оказывался на грани провала? Они были единичны, удивляли, да и не поверили ему на самом деле. А наш ГГ продолжал каждый раз угадывать и выплывать. Это было очень и очень неестественно.
Дальше больше – Горенштейн так и не смог определиться с форматом повествования, от первого оно лица или от автора. Поэтому он постоянно оправдывается устами персонажа, постоянно вставляет объяснения – откуда же наш юноша узнал то или иное, иногда доводя такие изыскания до нелепости.
Ближе к концу книги автор начал играть со временем (справедливости ради, первый звонок был еще в середине, со слегка переиначенным Рамоном Меркадером). После упоительных (для ГГ) рассуждений о начале хрущевской оттепели, о конце 50-х и т.д. герой неожиданно оказывается вовлечён в опять неназванные дела в некоем южном городе, в которых без особого труда угадывается печально известное событие в Новочеркасске (1962). Вопрос в том, что по внутренней хронологии книги не прошло и года. Слишком заметно, что вторая половина книги писалась заметно позднее, и автор не смог избежать соблазна включить события, которые были ему интересны, в ткань романа.
Я долго пытался раскрыть инкогнито столичного журналиста, одного из основных персонажей второй части книги. Автор несколько раз делал так, что его намёки делали журналиста никем иным, как Симоновым. Неясное происхождение от дворянина, ранняя седина, рассказы об активной международной работе. Однако потом другие подробности сбивали эту точность. Вероятно, Горенштейн создал некий собирательный образ, который всё же очень напоминал одного конкретного политического персонажа. Немного коробит то, что автор, пожалуй, просто расправился с этим персонажем, откровенно отыгравшись на нем, потоптавшись даже. Похоже на сведение неких личных счётов.
Любопытно, что в финале книги Горенштейн пришёл практически к оправданию карательной психиатрии. По крайней мере я не смог объяснить иначе эти фантасмагорические страницы с фашистским подпольем в Подмосковье в начале 60-х.
Как ни крути, а особую прелесть книге придаёт позиция автора. Он прекрасен своей холодностью, отстранённостью, отсутствием пристрастности. Весь этот политический зверинец он препарирует аккуратно, медленно, взвешенно. Он не истерит, не увлекается, не доказывает. Он просто разворачивает перед нами пейзаж после битвы, всю эту мелкую возню, кажущуюся столь важной её участникам и такой ничтожной при взгляде со стороны. Все эти ломания копий из-за правильной оценки сталинизма, эти почти бытовые дрязги и драки - узнаётся рука настоящего мастера.
Можно даже добавить долю пафоса и сказать, что автор создал целую политическую энциклопедию – от недобитых троцкистов до оголтелых антисемитов, от русских борцов с антисемитизмом до агентов КГБ. Всё это методично и качественно. Только вот ГГ в этом водовороте, в этих статьях энциклопедии потерялся, сморщился, утратил ту свежесть и энергию, которую обещала книга в первой, киевской своей части.
862,2K
strannik10226 мая 2016 г.Патология совести
Читать далееПоскольку весь девятисотстраничный роман написан ракурсом «изнутри», т.е. с позиции первого лица единственного числа главного героя, то и вся основная ответная читательско-оценочная активность будет заключаться в оценке его личности. А личность (личность?! да ну!) перед читателем вырисовывается мерзопакостнейшая. Себялюб и эгоцентрик до мозга костей, ничего, кроме откровенного «Я, мне, моё», в этом мире и в этой жизни не замечающий и ни к чему другому не стремящийся. Напичканный злобой и подлостью по самую макушку клоп в человеческом обличье — клоп потому, что готов сосать кровь из любого встреченного человека и из любой ситуации. Неспособный ни на дружбу, ни на любовь, ни на признательность и благодарность. Видящий и воспринимающий мир только сквозь светофильтр с 50-ю оттенками серого. Нытик и мазохист, буквально купающийся в чувстве собственного страдания. Сладострастно стремящийся к превосходству по любому поводу и немедля старающийся всячески это своё превосходство — не важно, истинное или мнимое — проявить и продемонстрировать.
Из людей такого рода получаются отличные урки второго разряда — не те, кто правит бал на зоне, но прихлебатели и спутники паханов и смотрящих. Впрочем, и в обиженку/за_баню люди такого сорта могут залететь без труда (и вполне заслуженно), ибо легко и порой даже охотно двурушничают и предают всех и вся (и потому в случае вербовки любыми спецслужбами эти информаторы требуют постоянного жёсткого контроля и тщательной проверки и перепроверки). Однако и тюремные и лагерные надзиратели из таких тоже получаются «качественные», ибо они тяготеют к любой и малейшей власти и к насилию.Если мы проследим эволюцию нашего главгера, то увидим в общем-то закономерные периоды развития его личности и, соответственно, этапы его судьбы. Неудачник-мастер на стройке, бесхребетный диспетчер в стройуправлении, «беспаспортный-бездомный-безработный» общажный койкомест, торжествующе-злобствующий отпрыск реабилитированных репрессированных, тридцатилетний (!) девственник с жаждой обладания, псевдополитический оппозиционер без отчётливо выраженной позиции (его позиция проста, как мультяшная фраза «А баба-яга против!»), хулиганствующий «мститель-боевик» одной из «партий», агент-двурушник МГБ-КГБ, а затем уже и верный служака силы и власти, обезлюбленный и отторгаемый супругой семьянин, и к концу романа самоудовлетворённый и самоуспокоенный долгожительствующий мещанин… Все эти вехи выстроены как разъезды и полустанки на железной дороге — в строгой логической последовательности, и проскочить любую точку/пункт нашему рррреволюционэру не удаётся.
Вообще какая-то странная у него получается конструкция жизни — вроде как стремится сам к независимости и вместе с тем живёт туда, куда его подталкивают обстоятельства и внешние люди. Хотя старое козьмапрутковское правило учит, что не нужно жить по течению и не нужно жить против течения, а нужно жить туда, куда тебе надо!
Самые сильные места в романе для меня связаны всё-таки не с личностью/личиной нашего визави, а с теми кусочками философии и социософии вкупе с политологией, которые автор вставлет в роман то от имени главгерыча, то ненароком сам выглядывая из образины Гоши Цвибышева. Автор рассудительно и толково выводит новые смысловые оттенки и грани политико-социальных явлений и закономерностей, заставляя и понуждая читателя вдумываться в сущность кем только не исследованного и обруганного сталинизма, и вникать в суть того, что/как/почему происходило с людьми во время власти Вождя и после его кончины. Размышления и выводы такого уровня я встречал разве что в романе Артура Кёстлера «Слепящая тьма» (вполне возможно, что Горенштейн и включает какие-то кёстлеровские постулаты в свой роман)…
Понятное дело, что несколько мыслей промелькнуло в голове относительно названия романа. Как же изощрённо ищет Гоша своё место в этой жизни и в этом обществе, как страстно он всё время расталкивает всех и вся локтями и кусает зубами, на какие только «подвиги» не идёт он ради этого своего места — наверное, и сам того толком не понимая, какое именно место он для себя требует. А по сути и по делам его место ему разве что у параши!
В результате получается довольно сложная оценочная картина — главный герой заслуживает только что не заборно-площадных выражений, и эта качественная характеристика невольно накладывается на сам горенштейновский роман. Однако глубина проработки человеческого и общественно-политического материала у Горенштейна такова, что, несмотря на довольно трудное чтение (и многабукаф, и обилие негативных эмоций) умом понимаешь, что книга сильна! Да и невозможно пройти мимо того, с каким мастерством выполнил Горенштейн это проникновение в своего героя и как филигранно точно сумел передать всю его сущность — случайно это вряд ли возможно сделать.
Не уверен, что буду советовать этот роман кому-нибудь из своих знакомых-друзей, но упоминать в читательских разговорах буду точно.
852,3K
Clickosoftsky27 мая 2016 г.Человек на букву Г: Гамма от альфы до омеги
Читать далееПостаравшись настроить себя позитивно на чтение очередного кирпича, предвосхищая некую достоевщинку-лайт по первым десяткам страниц произведения, довольно быстро ощущаешь, что автор настойчиво пригибает твою голову к окуляру микроскопа, чтобы ты во всех подробностях рассмотрел внутренности человеческой вши: серой, отвратительно мягкой, вяло шевелящей заострёнными членистыми ножками, просвечивающей мутным гранатовым пятнышком полупереваренной крови в сегментированном брюшке…
Мелочь, а неприятно.
Практически впервые встречаю такую мастерскую персонификацию (и это при таком-то объёме книги!), когда писатель погружается в ГГ, причём в антигероя, настолько глубоко, что это формирует авторскую речь — сложную, характерную, предельно личностную.
Человеческая глупость и несостоятельность, иждивенчество и самомнение главного героя сочетаются в нём со звериным чутьём, наглостью и гипертрофированной способностью к мимикрии. Каждое своё мельчайшее шевеление он расписывает во всех подробностяхкак будто это кому-то интересно. В психической нормальности Гоши то и дело возникают сомнения. Вот он описывает свою кровавую расправу над Лойко: «ситуация складывалась довольно комичная» Оо Или вставляет неоднократное «термин мой» — задолбал вообще этими ревностными указаниями на авторство своих примитивных определений! И в то же время: «я, как известно, брезглив»… ну да, общеизвестный факт же, даже в учебники занесён :)
«Вы следите за моей мыслью?.. Следите вы, а то мне трудно» ©Бесконечные предложения с бесчисленными вводными, скобками, повторами после них, что неоднократно отмечали читатели — характерный симптом человека самовлюблённого и жалкого одновременно, неявно осознающего своё ничтожество, но стремящегося удержать внимание собеседника; опасающегося, что его перебьют, не поймут; торопящегося высказаться, держащего слушателя, как тогда было принято выражаться, за пуговицу пиджака… Слушатель (он же читатель) томится и тоскует, незаметно, не нарушая приличий, пытается вырваться из цепких и омерзительно липких Гошиных пальцев, отворачивается от летящих ему в лицо брызг слюны страстного говоруна («ну всё, пошли яростные слюни медведя» ©). Ничего у вас (нас) не получится. Придётся выслушать. И когда обмякнешь, смирившись с судьбой — тут-то и вступит в дело автор. «Подай костыль, Григорий!»
Текст «разгибается» вместе с персонажем, вместе с его всползанием по ступенькам соцлестницы от самого низа, где он обретался в положении омеги, которого клюют все. Суше, чётче и, что немаловажно, короче :) становятся фразы. Хотя внезапные разумные выводы автора слишком умны для героя. Да и первоначальная история о Висовине и журналисте кажется вставным повествованием, будто автор намеревался упрятать его в романе, подальше от глаз цензоров, критиков, случайных читателей, которые не сумеют продраться через перипетии Гошиной непосильной и пафосной борьбы за койко-место.
Перед нами фантасмагорическая, гротескная, многослойно шуршащая обёртка для горькой конфетки правды. Автор сбрасывает плащ, расписанный вязью бесконечных я-я-я-я-я и сложновычурными предложениями. Перемена стиля настолько разительна, что отбрасываются даже имена и нам предстают: журналист, крупный лакировщик, вымогатель… наконец, «этот человек»… Безымянность, как становится понятно позже, особенно в «южном городе» — указание на настоящесть, потому что всех выдуманных персонажей Горенштейн заботливо и педантично накалывает на булавку имени, даже совсем уж эпизодических безликих статистов с рольками на полторы строчки. А вот один из главных героев романа так и остаётся неназванным, равно как и болезненной прозрачности южный город на букву «Н». Отсюда вывод… а может, именно к нему нас хочет за ручку привести автор, может, он ещё хитрее, чем нам кажется? Считаю, что реальный и единственный прототип журналиста найти маловероятно — это собирательный образ, в какой-то мере даже нарицательный, один из двух в паре «писатель — власть».
К этому мнению подталкивает и довольно большой (и явно вставной, слегка неорганичный) эпизод о литературном гареме: в рассуждениях о нём чувствуется уязвлённость ФГ (не ГГ, а автора), есть в этом что-то от басенной Лисы, через губу заявляющей «зелен виноград!» — что, автор, тебя в этот гарем не позвали? Абыдно, да, слюшай.
В то же время писателю, использующему пространство (да что там! необозримую ширь!) повествования, хочется поделиться с нами результатами своих размышлений… например, о разнице между долгом и верой. Аргументировано глубоко, сформулировано прекрасно, но… это же выводы, а где отправная точка? Как вообще появилась идея сопоставления долга и веры, взвешивания их на одних весах? Когда же в эту дилемму (?) вплетается ещё и концепция виновности, отчаянно хочется крепко взять автора за локоть, почти силком усадить перед собой и отрывисто, скрывая досаду, сказать: «Так, старик, начни-ка сначала».
Особенная ерунда у сиамского близнеца «автор-персонаж» получается, когда Горенштейн рассказывает о глубинных душевных движениях, о потаённых мыслях своих героев (ну да, он автор, полное право имеет им в голову залезть) и тут же комментирует их с точки зрения Гоши Цвибышева >< и тут мне уже хочется рявкнуть хрестоматийное «Не верю!»… ну, может, я и преувеличиваю, но читательский дискомфорт превышал ПДК.
Кстати (замечу тут, пока время-место есть): очень утомили в тексте постоянные крики. Все кричат. То и дело вспоминалась девушка-активистка из «Дежа вю» Юлиуша Махульского (ну, помните: в белом картузе, в матроске, с беломориной, с сорванным от постоянных лозунгов голосом).
И ещё Гошино постоянное «я, Щусев и Горюн», «я, ещё кто-то и Висовин» — в любом случае «Я» на первом месте, кто бы сомневался. А вечные эти «упругие» шаги Гоши вызывали саркастическое веселье и воспоминания о пьяненьком Пете из Верхней Масловки Дины Рубиной: у Пети, когда он выпьет, вырастали очень длинные и красивые ноги, и он очень красиво на них шёл :)
Верилось, однако, в парадоксальную фантастическую подлинность центрального персонажа. Несомненно выдуманный, весь состоящий из пограничных состояний, лишённый человеческой логики вместе с порядочностью, он безупречно логичен в убедительности своей натуры. Он и мазохист, намеренно портящий отношения с людьми, от которых может зависеть. Он и так и не выросший ребёнок, считающий себя исключением из всех правил, настоящим и будущим центром мира. Он и «бедная сиротка», и нечеловеческий наглец, и неблагодарная скотина, и виртуозный приспособленец.
Но ведь я не виноват, что нуждаюсь в ночлеге и не имею возможности получить его… В этом виноваты мои родители, а расплачиваюсь я…В чём, простите-не-поняла, виноваты родители? Что родили? Это в тридцать-то лет? Что умерли нахально? Или что репрессированы оказались?
Как я уже говорил, в каждом деле есть свои удачники и свои неудачники. То, что отца моего первоначально сочли виновным не по самой серьёзной статье и не сразу расстреляли, а лишь разжаловали первоначально, послужило поводом оставить это разжалование в силе. То, что моей матери удалось скрыться и спастись от ареста, послужило поводом к тому, чтоб не компенсировать наше пропавшее имущество, а то, что мать умерла, послужило поводом, чтоб не предоставить мне жилплощадь.…а ведь он прав :( Железные челюсти бюрократической государственной машины и не таких перемалывали. Что говорить, если и сейчас — сколько лет прошло! как всё изменилось! — мы на всё готовы, лишь бы не влезать в эту машинерию, не попадаться ей на глаз и на зуб… И тут очень кстати оказываются размышления, выстраданные убеждения автора о народе, государственности и оппозиции.
Наиболее тяжело, жарко, с предательским трепыханием в горле, читается часть о случившемся в 1962 году. Боже мой, это же Новочеркасск… :( При описании событий автор переходит на сухую и отчётливую скороговорку очевидца-комментатора, и именно это, а не рваньё эмоций в клочья, внушает неподдельную тревогу, перерастающую в натуральный ужас. И, слава богу, тут нет места Гоше, Горенштейн просто устраняет его из текста, убирает за кулисы, в пыльный мешок для реквизита. Но никуда от него не денешься, гоши непотопляемы, и в четвёртой части гражданин (омг, ну, какое государство, такие и граждане) Цвибышев абсолютно незаметно и естественно становится платным стукачом и поначалу даже не вспоминает об «опороченной» любимой женщине. Одно беспокоит его: «не нагорит ли мне от моих новых хозяев», то бишь КГБ — о, этот Гоша, будущий правитель России, готовно ложащийся под любую новую альфу!!! Вот эта подлая канцелярская крыса — в нарукавниках, за письменным столом, прилежно шуршащая бумажечками… чисто канцелярская работа, уговаривает нас (и себя) он — на самом же деле он ежедневно отправляет кого-то на каторгу и в застенки…
…Хлопья бумажно-серого снега — равнодушные, бесцветные, лишённые эмоций строки — ложатся на свежие раны, на подсохшие ссадины, на воспалённые головы. Текст онемел: не утратил способность к говорению, а потерял чувствительность, как после укола новокаина.
И всё-таки больно. Больно вернуться в воспоминаниях в прошлое, которое казалось безупречным, и ощутить себя
…на широкой яркой площади, заполненной счастливым, беспощадным народом.691,6K
Цитаты
Shishkodryomov2 февраля 2016 г.человек искренне добрый и вежливый на фоне современной замкнутости, иронии и личного достоинства невольно выглядит униженным и чуть ли не лакеем
11942- Shishkodryomov2 февраля 2016 г.
хороший работник в России испокон веков тот, кто умеет нарушить закон для пользы дела
9410 - Shishkodryomov2 февраля 2016 г.
тому, кто когда-нибудь возглавит Россию, требуется только одно – любить ее… Любить ее, ибо она сирота… У нее никогда не было добрых и заботливых родителей… Люби только сироту нашу Россию, Гоша, и не думай о всемирности… Россия наша – это изнасилованная деревенская баба, которую насилуют тысячу лет, у нас же, ее детей, на глазах… Вот она где, мука
8792
Подборки с этой книгой
"... вот-вот замечено сами-знаете-где"
- 39 918 книг
Радость интроверта
- 162 книги
Коллажи-загадки
- 3 208 книг
Русская литература. Большие книги
- 207 книг
Литература России (1991-2014)
- 349 книг
Другие издания
