Ф. М. Достоевский. Собрание сочинений. Том 2. Записки из Мертвого дома

Это был человек смирный, как курица, самого старого закала, взлелеянный на подобострастии и между тем человек добрый и даже благородный. Он был из петербургских русских, то есть и отец и отец отца его родились, выросли и служили в Петербурге и ни разу не выезжали из Петербурга. Это совершенно особенный тип русских людей. Об России они почти не имеют ни малейшего понятий, о чем вовсе и не тревожатся. Весь интерес их сужен Петербургом и, главное, местом их службы. Все заботы их сосредоточены около копеечного преферанса, лавочки и месячного жалованья. Они не знают ни одного русского обычая, ни одной русской песни, кроме «Лучинушки», да и то потому только, что ее играют шарманки. Впрочем, есть два существенные и незыблемые признака, по которым вы тотчас же отличите настоящего русского от петербургского русского. Первый признак состоит в том, что все петербургские русские, все без исключения, никогда не говорят: «Петербургские ведомости», а всегда говорят: «Академические ведомости». Второй, одинаково существенный, признак состоит в том, что петербургский русский никогда не употребляет слово «завтрак», а всегда говорит: «фрыштик», особенно напирая на звук фры. По этим двум коренным и отличительным признакам вы их всегда различите; одним словом, это тип смиренный и окончательно выработавшийся в последние тридцать пять лет.

А между тем, может быть, вся-то причина этого внезапного взрыва
в том человеке, от которого всего менее можно было ожидать его, - это
тоскливое, судорожное проявление личности, инстинктивная тоска по самом
себе, желание заявить себя, свою приниженную личность, вдруг появляющееся и
доходящее до злобы, до бешенства, до омрачения рассудка, до припадка, до
судорог. Так, может быть, заживо схороненный в гробу и проснувшийся в нем,
колотит в свою крышу и силится сбросить ее, хотя, разумеется, рассудок мог
бы убедить его, что все его усилия останутся тщетными. Но в том-то и дело,
что тут уж не до рассудка: тут судороги. Возьмем еще в соображение, что
почти всякое самовольное проявление личности в арестанте считается
преступлением; а в таком случае, ему, естественно, все равно, что большое,
что малое преступление. Кутить - так уж кутить, рискнуть - так уж рискнуть
на все, даже хоть на убийство. И только ведь стоит начать: опьянеет потом
человек, даже не удержишь! А потом всячески бы лучше не доводить до этого.
Всем было бы спокойнее.
Да; но как это сделать?

Да и вообще раздражает нижний чин всякая свысока небрежность, всякая брезгливость в обращении с ними. Иные думают, например, что если хорошо кормить, хорошо содержать арестанта, всё исполнять по закону, так и дело с концом. Это тоже заблуждение. Всякий, кто бы он ни был и как бы он ни был унижен, хоть и инстинктивно, хоть бессознательно, а всё-таки требует уважения к своему человеческому достоинству. Арестант сам знает, что он арестант, отверженец, и знает своё место перед начальником; но никакими клеймами, никакими кандалами не заставишь забыть его, что он человек. А так как он действительно человек, то, следственно, и надо с ним обращаться по-человечески. Боже мой! да человеческое обращение может очеловечить даже такого, на котором давно уже потускнул образ божий. С этими-то "несчастными" и надо обращаться наиболее по-человечески. Это спасение и радость их. Я встречал таких добрых, благородных командиров. Я видел действие, которое производили они на этих униженных. Несколько ласковых слов - и арестанты чуть не воскресали нравственно. Они, как дети, радовались и, как дети, начинали любить. Замечу ещё одну странность: сами арестанты не любят слишком фамильярного и слишком уж добродушного с собой обхождения начальников. Ему хочется уважать начальника, а тут он как-то перестаёт его уважать. Арестанту любо, например, чтоб у начальника его были ордена, чтоб он был видный собою, в милости у какого-нибудь высокого начальника, чтоб был и строг, и важен, и справедлив, и достоинство своё соблюдал. Таких арестанты больше любят: значит, и своё достоинство сохранил, и их не обидел, стало быть, и всё хорошо и красиво.