Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого

«Для чистого все чисто» – так говорит народ. Но я говорю вам: для свиней все превращается в свинью!
Поэтому исступленные и святоши, у которых даже сердце поникло, проповедуют: «Сам мир есть грязное чудовище».
Ибо все они не чисты духом; особенно те, кто не находят ни покоя, ни отдыха, разве что видя мир сзади, – и потусторонники!
Им говорю я в лицо, хотя это и звучит не любезно: мир тем похож на человека, что и у него есть задняя часть, – и лишь настолько это верно!
Существует в мире много грязи – и лишь настолько это верно! Но оттого сам мир не есть еще грязное чудовище!
Есть мудрость в том, что многое в мире дурно пахнет, – но само отвращение создает крылья и силы, угадывающие источники!
Даже в лучшем есть и нечто отвратительное; и даже лучший человек есть нечто, что должно преодолеть!
О братья мои, много мудрости в том, что много грязи есть в мире!

Я хожу среди этих людей и дивлюсь: они не прощают мне, что я не завидую добродетелям их.
Они огрызаются на меня, ибо я говорю им: маленьким людям нужны маленькие добродетели, – ибо трудно мне согласиться, чтобы маленькие люди были нужны!
Я похож здесь на петуха в чужом птичнике, которого клюют даже куры; но оттого не сержусь я на этих кур.
Я вежлив с ними, как со всякой маленькой неприятностью; быть колючим по отношению ко всему маленькому кажется мне мудростью, достойной ежа.
Все они говорят обо мне, сидя вечером у очага, – они говорят обо мне, но никто не думает – обо мне!
Вот новая тишина, которой я научился: их шум вокруг меня накидывает покрывало на мои мысли.
Они шумят между собой: «Что несет нам эта темная туча? берегитесь, чтобы не принесла она нам заразы!»
И недавно одна женщина отдернула своего ребенка, тянувшегося ко мне. «Унесите детей! – кричала она. – Такие глаза опаляют детские души».
Они кашляют, когда я говорю: они думают, что кашель – возражение против могучих ветров, – они нисколько не догадываются о шуме моего счастья!
«У нас еще нет времени для Заратустры» – так возражают они; но что толку во времени, у которого «нет времени» для Заратустры?

Спокойна глубина моего моря; кто бы угадал, что она
скрывает шутливых чудовищ!
Непоколебима моя глубина; но она блестит от плавающих
загадок и хохотов.
Одного возвышенного видел я сегодня, торжественного,
кающегося духом; о, как смеялась моя душа над его безобразием!
С выпяченной грудью, похожий на тех, кто вбирает в себя
дыхание, -- так стоял он, возвышенный и молчаливый.
Увешанный безобразными истинами, своей охотничьей добычей,
и богатый разодранными одеждами; также много шипов висело на
нем -- но я не видел еще ни одной розы.
Еще не научился он смеху и красоте. Мрачным возвратился
этот охотник из леса познания.
С битвы, где бился с дикими зверями, вернулся домой он; и
сквозь серьезность его проглядывает еще дикий зверь --
непобежденный!
Как тигр, все еще стоит он, готовый прыгнуть; но я не
люблю этих напряженных душ: не по вкусу мне все эти
ощерившиеся.
И вы говорите мне, друзья, что о вкусах и привкусах не
спорят? Но ведь вся жизнь есть спор о вкусах и привкусах!
Вкус: это одновременно и вес, и весы, и весовщик; и горе
всему живущему, если бы захотело оно жить без спора о весе, о
весах и весовщике!
Если бы этот возвышенный утомился своею возвышенностью, --
только тогда началась бы его красота; и только тогда вкусил бы
я его и нашел бы вкусным.

«Зачем так тверд! – сказал однажды древесный уголь алмазу. – Разве мы не близкие родственники?» —
Зачем так мягки? О братья мои, так спрашиваю я вас: разве вы – не мои братья?
Зачем так мягки, так покорны и уступчивы? Зачем так много отрицания, отречения в сердце вашем? Так мало рока во взоре вашем?
А если вы не хотите быть роковыми и непреклонными, – как можете вы когда-нибудь вместе со мною – победить?
А если ваша твердость не хочет сверкать и резать и рассекать, – как можете вы когда-нибудь вместе со мною – созидать?
Все созидающие именно тверды. И блаженством должно казаться вам налагать вашу руку на тысячелетия, как на воск, —
– блаженством писать на воле тысячелетий, как на бронзе, – тверже, чем бронза, благороднее, чем бронза. Совершенно твердо только благороднейшее.
Эту новую скрижаль, о братья мои, даю я вам: станьте тверды! —

Но есть во мне нечто, что называю я мужеством: оно до сих пор убивало во мне уныние. Это мужество заставило меня наконец остановиться и сказать: «Карлик! Ты! Или я!» —
Мужество – лучшее смертоносное оружие, – мужество нападающее: ибо в каждом нападении есть победная музыка.
Мужество побеждает даже головокружение на краю пропасти; а где же человек не стоял бы на краю пропасти! Разве смотреть в себя самого – не значит смотреть в пропасть!
Мужество – лучшее смертоносное оружие, – мужество нападающее: оно забивает даже смерть до смерти, ибо оно говорит: «Так это была жизнь? Ну что ж! Еще раз!»

Своею добродетелью хотят они выцарапать глаза своим врагам; и они возносятся только для того, чтобы унизить других.
Но опять есть и такие, что сидят в своем болоте и так говорят из тростника: "Добродетель -- это значит сидеть смирно в болоте.
Мы никого не кусаем и избегаем тех, кто хочет укусить; и во всем мы держимся мнения, навязанного нам".
Опять-таки есть и такие, что любят жесты и думают: добродетель -- это род жестов.
Их колени всегда преклоняются, а их руки восхваляют добродетель, но сердце их ничего не знает о ней.
Но есть и такие, что считают за добродетель сказать: "Добродетель необходима"; но в душе они верят только в необходимость полиции.
И многие, кто не могут видеть высокого в людях, называют добродетелью, когда слишком близко видят низкое их; так, называют они добродетелью свой дурной глаз.
Одни хотят поучаться и стать на путь истинный и называют его добродетелью; а другие хотят от всего отказаться -- и называют это также добродетелью.
И таким образом, почти все верят, что участвуют в добродетели; и все хотят по меньшей мере быть знатоками в "добре" и "зле".
Но не для того пришел Заратустра, чтобы сказать всем этим лжецам и глупцам: "Что знаете вы о добродетели! Что могли бы вы знать о ней!" --
Но чтобы устали вы, друзья мои, от старых слов, которым научились вы от глупцов и лжецов;
Чтобы устали от слов "награда", "возмездие", "наказание", "месть в справедливости";
Чтобы устали говорить: "Такой-то поступок хорош, ибо он бескорыстен".
Ах, друзья мои! Пусть ваше Само отразится в
поступке, как мать отражается в ребенке, -- таково должно быть ваше слово о добродетели!
Поистине, я отнял у вас сотню слов и самые дорогие погремушки вашей добродетели; и теперь вы сердитесь на меня, как сердятся дети.
Они играли у моря -- вдруг пришла волна и смыла у них в пучину их игрушку: теперь плачут они.
Но та же волна должна принести им новые игрушки и рассыпать перед ними новые пестрые раковины!
Так будут они утешены; и подобно им, и вы, друзья мои, получите свое утешение -- и новые пестрые раковины!
Так говорил Заратустра.