Блокадная книга. В 2 частях. Часть 1

На издание "Блокадной книги", созданной Алесем Адамовичем в соавторстве с Даниилом Граниным, в свое время был наложен запрет. Она повествует о девятистах днях ада Ленинградской блокады, названной Граниным "эпопеей человеческих страданий". Основная часть книги построена на документах, письмах, свидетельствах и воспоминаниях ленинградцев, переживших испытания и муки, выходящие за пределы понимания. В издании представлена первая часть произведения с предисловием Даниила Гранина об истории создания...

Жанры

Рейтинг LiveLib

4,7

174 оценки

5
78%
4
18%
3
4%
2
0%
1
0%

Ваша оценка

Прочитали 229Хотят прочитать 334

Рецензии

Аноним22 апреля 2015 г.
Стихотворения о блокаде - Юрий Воронов, голос и совесть - Ольга Берггольц, книга - А. Адамович.
Это то, что на разрыв сердца, как говорится.
Много написано очерков, повестей, романов, воспоминаний о героической обороне Ленинграда и прорыве блокады. Казалось бы, что ещё можно поведать людям, миру обо всём этом? В книге А. Адамовича и Д. Гранина собраны свидетельства людей о том, как они жили во время блокады, записаны живые голоса участников блокады, их рассказы о себе, о своих близких, о товарищах. Нет, это не как у Алексиевич, нет. Но чем-то похоже, и боюсь, как бы это чувство не называлось "болью".
8 сентября 1941 года началась Блокада Ленинграда - самая страшная осада города в военной истории человечества. Длилась с 8 сентября 1941 года по 27 января 1944 года – 900 дней. Гитлер решил стереть с лица земли Ленинград. По замыслу немецкого командования, взятию Москвы должен был предшествовать захват Северной столицы. В июле 1941 года А. Гитлер говорил, что с падением Ленинграда может наступить полная катастрофа Советского Союза, будет утрачен один из символов революции, дух славянского народа в результате тяжелых боёв будет подорван. История человечества не знала такой самоотверженности, такого беспримерного мужества, какие проявили и воины, и жители Ленинграда, защищая свой город. Два с половиной года фашисты осаждали город-герой. Сотни тысяч ленинградцев погибли от голода, холода, воздушных налётов и артиллерийских обстрелов врага. Более 400 тысяч их покоится на мемориальном Пискарёвском кладбище у ног символической фигуры матери-Родины.
Война и дети.. Нет ничего страшнее, чем эти два слова поставленные рядом. Потому что дети рождаются для жизни, а не для смерти. А война эту жизнь отнимает. А кто подсчитает, сколько детей убивает война? Ребенок, прошедший через ужас войны, ребенок ли? Кто возвратит ему детство? А таких были тысячи. Что помнят они? Что могут рассказать? Что могли понять, увидеть, запомнить дети? Многое! И как хранили хлебные крошки, как ели животных, как еле-еле передвигались ноги, обессиленные от голода, и как было холодно. Все страдания отпечатались в детской душе, навсегда вошли в сердце маленьких и больших. Только вот вспоминать об этом люди не любят. Не могут. Когда замкнулось блокадное кольцо, в Ленинграде оставалось помимо взрослого населения 400 тысяч детей – от младенцев до подростков. У них было особое, опаленное войной, блокадное детство. Они росли в условиях голода и холода, под свист снарядов и бомб. Это был свой мир, с особыми трудностями и радостями, с собственной шкалой ценностей. У детей была тяжелая стадия блокадного голода, они были безразличны ко всему, к опасностям и даже к жизни. Если спрашивали ребенка: «Что бы ты хотел?», тот вяло отвечал – «Есть». В перечне блокадной еды всякое можно найти — конопляные зёрна от птичьего корма и самих канареек, дроздов и попугаев, собирали клей от обоев, вываривали ремни, ели кошек, собак, ворон, потребляли всякого рода технические масла, использовали лекарства, специи, вазелин, горчицу. Список этот длинный, удивительный по своей изобретательности..
А город жил и сражался; вместе с взрослыми встали на защиту любимого города дети Ленинграда. Великий труд охраны и спасения города выпал на долю ленинградских мальчиков и девочек. Они потушили десятки тысяч зажигалок, сброшенных с самолётов, они потушили не один пожар в городе, они дежурили морозными ночами на вышках, они носили воду из проруби семьям, стояли в очередях за хлебом.… И они были равными в том поединке благородства, когда старшие старались незаметно отдать свою долю младшим, а младшие делали тоже самое по отношению к старшим. Дети были такими же блокадниками, как и взрослые. И погибали так же. Но они ухитрялись так распределять силы, что их хватало не только на семейные, но и на общественные дела. Пионеры разносили почту по домам, пилили дрова, чинили бельё для раненых и выступали перед ними в госпиталях. А ведь защищали Ленинград не только солдаты, но и мирное население. Женщины копали окопы и рвы, чтобы не прошли фашистские танки. У женщин болели руки, ладони были стёрты до крови. Работали они от рассвета до заката. Им даже еду, как солдатам, привозили в полевых кухнях. А над головой летали фашистские самолёты и стреляли. Женщины прятались в окопы. А дома... дома ждали дети, если ЭТО можно было назвать домом, ведь зачастую и идти было некуда. Не было домов, не стертых с лица улиц Ленинграда. В школах было тихо, дети не бегали и не шумели на переменах, их бледные, изможденные лица говорили о тяжких страданиях. Учителя и ученики сами добывали топливо, возили на санках воду. Дети не доедали все, а складывали и приносили домой, что бы поделиться со своими близкими.
В блокадном Ленинграде оставалось около 2,9 миллиона жителей. Запасы продовольствия и топлива были крайне малы, их могло хватить не более чем на один — два месяца. Необходимо было наладить связь с внешним миром, и это было возможно только воздушным путём и по Ладожскому озеру. Снабжение Ленинграда топливом и продовольствием было налажено к середине сентября 1941 года благодаря ледоставу на Ладожском озере. Эту дорогу назвали Дорогой жизни. По Дороге жизни вывозили население, детей, промышленное оборудование, а доставляли продовольствие, топливо и боеприпасы.
О минувшей войне можно говорить по-разному: скорбно и торжествующе, с любопытством школьника и бесстрастием ученого. Но тема детей вызывает однозначные чувства – острую душевную боль. Конечно, литература не в силах изменить мир, но все-же книги, где говорится хотя бы частично о детях на войне, определенно могут тронуть чье-то сердце и добавить хотя бы каплю доброты и внимания в нашу жизнь. И возможно, они могут помочь передать уже нашим детям память о Великой Отечественной войне и сознание ценности мирной жизни. Жизнь продолжается, но для того, что бы было мирное небо, надо помнить Великую Отечественную войну... И никогда-никогда не забывать.
Мерой мужества ленинградцев стала учрежденная в декабре 1942 года медаль «За оборону Ленинграда». Ею было награждено 1,5 млн. человек, выстоявших в блокаде. В январе 1943 года блокада Ленинграда была прорвана, а 27 января 1944 года была полностью снята. Над заснеженной Невой прогремели залпы победоносного салюта. Подвиг ленинградцев навсегда остался в памяти соотечественников. Он стал ярким образцом самоотверженного служения своему городу, народу. Русский народ благодарен героям-блокадникам, которые ценою собственных жизней сохранили духовные и материальные ценности своей страны. Поражает то, что в таких нечеловеческих условиях люди сохраняли в себе чувства долга, чести, благодарности, милосердия. Читая эту книгу, мы понимаем, в какой тяжкой борьбе с самим собой человек побеждает нестерпимый голод, холод, смерть, безнадёжность.
А книга.. да что о книге.
Только лишь шесть букв: ЧИТАТЬ (обязательно).
Читать далее
90
4,2K
Аноним10 мая 2020 г.
Великая книга, великий подвиг ленинградцев
Трудно писать об этой книге рецензию, трудно подобрать слова, потому что при прочтении ком в горле и слезы наворачиваются на глаза почти на каждой странице. Авторы - Алесь Адамович и Даниил Гранин задаются вопросом - для чего они пишут эту книгу, зачем снова тревожат и терзают души тех, кто пережил страшные дни блокады Ленинграда. А потом сами же и отвечают на свой вопрос - чтобы знали, чтобы помнили. Я считаю, что "Блокадная книга" - это Великая книга. Она написана нам, в память о тех, кто погиб и тех, кто остался жив (коих, конечно, всё меньше и меньше). В первой части книги приводятся отрывки из дневников, воспоминания блокадников, быт ленинградцев того времени 1941-1945 гг. А во второй части книги дневники трёх человек - интеллигента, пожилого человека, Георгия Алексеевича Князева; 16-летнего юноши Юрия Рябинкина; 28-летней женщины Лидии Георгиевны Охапкиной.
Вот цитата из книги:
"Вспоминает Таисия Васильевна Мещанкина:

" - В эти три дня тяжёлые я одну ночь почувствовала - умираю. У меня длинная слюна бесконечная была. Рядом лежала девочка, моя дочка. Я чувствую, что в эту ночь я должна умереть. Но поскольку я верующая (я этого скрывать не буду), я стала на колени в темноте ночью и говорю: "Господи! Пошли мне, чтобы я до утра дожила, чтобы ребенок меня не увидел мертвую. Потом ее возьмут в детское учреждение, а вот чтобы она меня мертвой не увидела". Я пошла на кухню. Это было в чужой квартире (мы там жили, мой дом на улице Комсомола, пятьдесят четыре, был разбомблен). Пошла на кухню и - откуда силы взялись - отодвинула столы. И за столом нахожу (вот перед богом говорю) бумагу из-под масла сливочного, валяется там ещё три горошины и шелуха от картошки. Я с такой жадностью это поднимаю: это оставлю, я завтра суп сварю. А бумагу себе запихиваю в рот. И мне кажется, что из-за этой бумаги я дожила.
Только бумага от масла? Масла не было?
Да, бумага. Из-за этой бумаги я дожила до шести часов утра. В шесть часов утра мы побежали все за хлебом...".
Мой дедушка, Рогачев Иван Никифорович, защищал Ленинград, воевал на обороне города, там же он познакомился с моей бабушкой, Антониной Ивановной.

Вот его фотография:

Горжусь своим дедушкой, своим родным городом и подвигом своего народа. Мне кажется, что подвиг ленинградцев - это какой-то отдельный подвиг в истории нашей страны.
Приведу здесь ещё одну цитату из книги:
"Из дневника Георгия Алексеевича Князева:

"1941. VII. 13. , Двадцать второй день. Не дождался автомобиля и четыре часа простоял и просидел под колоннами нашего академического дома. В расстоянии каких-нибудь сотен метров (до километра) по радиусу раскинулись передо мной: Нева, мост, сфинксы, Академия художеств, Исаакий, Адмиралтейская игла, памятник Петру (скрытый в дощатом футляре), здание бывшего Сената, старинные дома на набережной, вдали Зимний, прямо у моста б. дома Румянцева с его знаменитым музеем, прежняя Английская набережная, на западе - Новое Адмиралтейство, по правому берегу Невы - Балтийский завод, Горный институт, Морское училище, б. Киевское подворье, старинные прямые линии Васильевского острова, корабли у причалов, высокие могучие краны у берегов, где Нева заворачивается мысом Васильевского острова. Это мой город, красотой которого вот с этого бывшего Николаевского моста восторгался ещё Достоевский, вот эту Сенатскую площадь и открывшийся оттуда вид на стрелку Васильевского острова с Академией наук и Пушкинским Домом воспевал Блок, вот этот гордый памятник Петру 1, Медный всадник и Неву воспевал Пушкин; вот сфинксы, которые волновали многих поэтов, художников, учёных, проходивших мимо них. Замечательный город!.. И неужели ему угрожает опасность быть занятым врагом?.. Нет, нет, нет!..
Четыре часа я любовался дивной панорамой своего родного города. Никуда я из него не поеду. Если случится несчастье, пусть лучше вот тут, где-нибудь на набережной или в водах глубокой Невы, погибну... Но наш город, я твердо верю в это, не попадет в руки врага!".
Пользуясь случаем, я поздравляю всех с праздником Великой Победы! Друзья, читатели, авторы, крепкого здоровья, мирного неба над головой, улыбок и радости, только добрых и хороших вестей, веры, надежды, любви! Солнышка, тепла, чтобы в каждом доме всегда был хлеб, благополучия, света, мира!
Читать далее
81
3,9K
Аноним23 ноября 2014 г.
Мучительно тяжело было читать эту книгу. После неё возникает желание жить, любить, дышать – полной грудью, не откладывая на несуществующее «потом». Обзвонить всех близких, чтобы просто послушать их голоса, осознать, что где-то там, пусть даже в других городах или странах, но они существуют. И ты не одинок. Пойти в театр вместо просмотра новостей. И оглядываться по сторонам, замечать детали, просто чувствовать…
Вообще-то, я не имею даже отдалённого отношения к подвигу Ленинграда, никто из моих родных там не воевал и не голодал. Да что там, я и в самом-то городе живу всего два года. Но вы даже не представляете, насколько в нём сильнО блокадное наследие. Стоит чуть отойти от ухоженного центра - и тебя наотмашь бьют своим видом полуразрушенные здания и лаконично-строгие мемориальные доски. А дворы! Даже мне, цинику и скептику, не склонному к каким-либо мистическим переживаниям, и то порой чудятся в них чьи-то голоса и ускользающие тени. Особенно почему-то на Васильевском острове. Есть там один закрытый воротами двор, он у меня прямо мороз по коже вызывает. Я раньше всегда старалась обходить его как можно дальше, пока совершенно случайно не узнала, что именно он в блокадную зиму служил «кладбищем», куда жители стаскивали трупы со всей округи. Знаете, по-настоящему жуткое место. Хотя с виду – обычный двор, ничего особенного. И таких мест по Питеру не счесть. Именно поэтому, наверное, современные писатели так любят изображать Петербург в мистическом свете, как город, в котором возможны любые странности, а сама атмосфера пропитана чем-то таинственным, тревожным и завораживающим одновременно.
О блокаде же много писали и пишут до сих пор. И мне кажется, этого никогда не будет достаточно. Находят в старых документах чьи-то дневники, заметки, издают потихоньку. Вот недавно наконец-то опубликовали «Запретный дневник» Ольги Берггольц, который долгое время считался утерянным, а на самом деле всё это время пылился в архивах под грифом «Секретно». А сколько детских заметок, сколько рассказов ушедших из жизни блокадников так никогда и не увидят свет… Прошлое уходит, постепенно стираясь даже из памяти людей. Но есть вещи, о которых не следует забывать. И Алесь Адамович с Даниилом Граниным проделали колоссальную работу, чтобы об этих вещах напомнить. Не представляю, скольких душевных сил стоило вот так изо дня в день ходить в квартиры к блокадникам, слушать их рассказы со слезами и истериками, с незажившим горем, с беспощадными деталями блокадного быта… Недаром оба автора заболели в процессе написания книги. Нервное истощение, да. Потому что невозможно отстраниться, невозможно не пропускать всё это через себя. Низкий поклон им за это. Такая книга как воздух нужна была в противовес прилизанной, идеологически выверенной «Блокады» Чаковского, представляющей блокаду лишь как великий подвиг трудового народа, но не как летопись страданий. Нет, что вы, каннибализма же не было. И от дистрофии никто не умирал. В блокадном Ленинграде умирали от чего угодно, только не от дистрофии. И мародёров не было, и жирующих на остатках продовольствия партийных чиновников. Да что там говорить. А на самом деле были и настолько страшные вещи, что Адамович и Гранин даже не стали включать их в книгу, потому что всему должен быть предел. И это правильно, мне кажется. Есть морально-этическая граница, которую не следует переходить даже ради правдивости изложения.
Я не буду писать о содержании книги. Не люблю этого в рецензиях, и сама стараюсь в своих отзывах не допускать. Кто захочет, тот прочитает. Но я абсолютно убеждена, что такие книги нужно читать.
Читать далее
68
1,8K

Все рецензии

Цитаты

Аноним18 апреля 2013 г.
Умереть не трудно, умирать очень тяжело…
44
13,2K
Аноним5 апреля 2013 г.
Правда, я не верующий. Но правильнее - я, отстранивший от себя решение этих вопросов. Они выше меня. Я знаю только, что бога, управляющего миром согласно законом любви, нет. А другого бога я не знаю и знать не хочу.
27
11,5K
Аноним6 июня 2020 г.
Пример ленинградцев еще раз доказал, что успешный отпор врагу зависит не только от боеспособности армии, но и от участия в борьбе всего народа.
С 20 ноября ленинградцы стали получать самую низкую хлебную норму за весь период блокады: рабочие — 250 граммов, все остальные категории — 125 граммов. Фактически минимальный паек выдавался двум третям населения блокированного города, которым пришлось особенно тяжело. Кусочек суррогатного хлеба, содержавшего до 40 процентов различных примесей, отныне стал почти единственным продуктом питания, — остальное выдавалось в крайне ограниченном количестве, с задержками и перебоями.
Никогда ленинградцы не забудут день 27 января 1944 года.
У этой правды есть адреса, номера телефонов, фамилии, имена.
Оказалось, что быт и бытие сошлись в тех условиях, когда ведро воды, коптилка, очередь за хлебом — все требовало невероятных усилий, все стало проблемой для измученного, ослабевшего человека…
Если все это было на планете — тот блокадный смертельный голод, бессчетные смерти, муки матерей и детей, — то память об этом должна служить другим людям и десятилетия и столетия спустя.
Люди не только голодали, не только умирали, не только преодолевали страдания — они еще и действовали. Они работали, они помогали воевать, они спасали, обслуживали других, кто-то снабжал ленинградцев топливом, кто-то собирал детей, организовывал больницы, стационары, обеспечивал работу заводов, фабрик. В сущности, это было в каждом рассказе — голод, холод, обстрелы, лишения, смерти и, следовательно, душевные проблемы, порождаемые страданиями, и тут же активность людей, то, что они делали, как боролись, несмотря ни на что.
Не только враг держал город в блокаде, но и голодные, малочисленные армии Ленинградского фронта лютой хваткой держали гитлеровские армии у стен Ленинграда.
— По-моему, самое страшное — это когда человек все время хочет есть, а есть ему нечего совершенно. А второе, когда ни руки, ни ноги не действуют и не знаешь, будешь ли ты жить и действовать вообще.
— И что же вас спасло? Мама?
— Мама, конечно, с папой, пока он был. И очень хотелось жить. Вы даже не представляете! Я даже удивляюсь, что у ребят моего возраста была такая большая сила воли. Очень хотелось жить.
Сложное это чувство — блокадная память!
То, что они сыты и благополучны — девушка, возражавшая блокаднику, и сомневающаяся внучка, — это, конечно, хорошо. Но вот что эти ребята, кажется, «моральные дистрофики» (ленинградское, военного времени, выражение) — это уже хуже.
самое простое — обвинить в глупости, в благополучии, в бездушии. Или же отмахнуться от них, признать исключением. Стоит вдуматься — при намерениях самых благих, при душевной и гражданской чуткости легко ли человеку, никогда не испытавшему голода, вот так, с ходу, умозрительно представить себе, что это такое. Что такое долгий ленинградский голод и что значит, при этом голоде кусочек хлеба в 125 граммов, что значит обломок хлебной корки… Нет, требовать этого от человека, выросшего в сытости, в тепле, нельзя, ему рассказывать надо терпеливо, убедительно, воображение его разбудить. Преемственность поколений налагает обязанности на тех и на других. Новые поколения должны узнать, услышать рассказы людей, которые все это перенесли и пережили.
Время, минувшие десятилетия незаметно упрощают прошлое, мы разглядываем его как бы сквозь нынешние нормы права и этики.
«В это блокадное время я думала, с каким чувством, если переживем, будем вспоминать страшное время. Я ни у кого не спрашивала, какие у кого чувства остались, но у меня осталось чувство гадливости, и очень долго это чувство держалось, сейчас уже стерлось, притупилось. Осталось у нас с мужем еще до сих пор чувство пережитого голода во рту. Он иногда говорит: «Есть не хочется, но горят зубы, это все блокада, будь она неладна!» И мне есть не хочется, но ноет язык».
Голод отъединяет героя. Сытые голодного не разумеют. Голод у Гамсуна и голод блокадника были разные не физиологически, а психологически — голод блокады был враг, засланный фашизмом, был актом ненависти, войны, участком сражения, которое вели ленинградцы с врагом.
Любовь и голод правят миром, писал Шиллер, и, не раз повторяя эти слова, Максим Горький считал, что это самый правдивый и уместный эпиграф к бесконечной истории страданий человека.
«Надо было что-то кушать, иначе неминуема смерть от голода, а это еще хуже, чем от обстрела. От голода очень тяжелая смерть».
«Голод», роман молодого Кнута Гамсуна, снова и снова как бы вопрошает: что в вас сильнее — человеческое сострадание, понимание другого человека или эстетская брезгливость?
Нельзя понять всей подлости всех преступлений фашизма, «заславшего смерть» в город (по очень точному выражению Ольги Берггольц), если не говорить о массовом голоде, об этом «наемном убийце» гитлеровцев.
«Съели всех кошек, съели всех собак, какие были. Умирали сначала мужчины, потому что мужчины мускулистые и у них мало жира. У женщин, маленьких даже, жировой подкладки больше. Но и женщины тоже умирали, хотя они все-таки были более стойкими. Люди превращались в каких-то, знаете ли, стариков, потому что уничтожался жировой слой, и, значит, все мышцы были видны и сосуды тоже. И все такие дряблые-дряблые были».
Алиментарная, третьей степени, дистрофия — это не только скелет без мышц (даже сидеть человеку больно), это и пожираемый желудком мозг. Кого настигал голод, корчились и мучились так же, как тяжелораненые…
Война — это еще и тяжелый физический труд, где нет ни выходных, ни перерывов.
Блокадную квартиру нельзя изобразить ни в одном музее, ни в каком макете или панораме, так же как нельзя изобразить мороз, тоску, голод…
Тепло не может возникать из духа, из воли, из убеждений; как бы ни хотел человек согреться, организму нужны для этого не мысли, не вера, а калории, нужна пища, минимальное количество которой исчисляется двумя тысячами калорий в сутки. Этих калорий у ленинградцев не было.
Голод только еще нащупывал глотку своих жертв, но всем уже становилось тревожно, неуютно.
В перечне блокадной еды всякое можно найти — конопляные зерна от птичьего корма, и самих канареек, и дроздов, и попугаев, собирали мучной клей от обоев, извлекали его из переплетов, вываривали приводные ремни, ели кошек, собак, ворон, потребляли всякого рода технические масла, использовали олифу, лекарства, специи, вазелин, глицерин, всевозможные отходы растительного сырья. Список этот длинный,
Слово «хлеб» обрело, восстановило среди всего этого свой символический смысл — хлеб насущный. Хлеб как образ жизни, хлеб как лучший дар земли, источник сил человека.
Массовый голод — это тихие смерти: сидел и незаметно уснул, шел — остановился, присел…
Голод изменял людей не только физически — он менял характер, привычки, он искажал у некоторых людей весь их душевный облик.
Тот, кто ложился, тот не вставал.
«… А когда бомбили, вы знаете, как бомба упадет, дома вот так и качаются. Я ведь в убежище ни разу не была. Думала — если убьют, то все равно, в подвале или здесь».
Сначала видели только убитых бомбами, снарядами. Потом стали появляться убитые голодом. Их какое-то время не то что не замечали — боялись понять до конца, что это означает, что надвигается на город.
Человек уже видит. Но видеть ему не хочется. Не хочет принимать.
«Страшнее всего было, что страшными казались лица студентов, сотрудников, знакомых. А как меняется лицо человека, который глядит так, как глядели мы? Этого словами описать нельзя. Может быть, это можно было бы нарисовать. Это просто страшно. Не так страшно, когда человек просто болен и умирает или если умирает необычно (может быть, цинично так сказать), которого убил снаряд или бомба. Но то, что делалось в результате голода, это было особенно ужасно, как менялся облик человека. Менялся облик, лицо, человек был вроде движущегося трупа, а известно, что труп — это зрелище тяжелое. Эти желтые лица очень страшны, причем заметно остановившийся взгляд. Это не то, что когда болит рука или нога и человек очень сильно мучается. Тут весь организм расстраивался, часто имелись нарушения психических процессов. Желтое лицо, остановившийся взгляд, заметно терялся голос, нельзя было по голосу судить — мужчина это или женщина, дребезжащий голос, существо, потерявшее возраст, пол…» (Ляпин Е. С.)
Блокада — это раньше всего человек. А человек — он разный. И в силу этого, по-видимому, существует и очень разное восприятие вот этого понятия «блокада» — в зависимости от индивидуальности человека.
«— Я сидел в своей комнате и ждал очередного обстрела, который больше выматывал душу тем, что он долго тянется, — понимаете? — и думал: и какой же я был чудак, как я жил раньше! Я редко ходил в филармонию, редко ходил в Кировский театр. А ведь как много для этого нужно! Нужно, чтобы в театре было тепло, чтобы его осветили, чтобы собрали более сотни оркестрантов и чтобы они были сыты, чтобы собрали артистов балета, чтобы публика могла приехать туда, и тысяча еще «чтобы»! И этого я не ценил, этого не замечал. Я не думал тогда, что вот кончится блокада и я буду есть пшенную кашу целыми кастрюльками (наверно, вы это слышали, наверно, вам это некоторые блокадники говорят). У меня этого как-то не было. А была такая вещь: появилась цель найти в жизни то большое, если говорить громкими словами, что-то духовное, такое, что раньше мало ценил, мало пользовался, не смог осуществить».
«— Тут уже не знаешь, где фантазия, где правда, потому что правда была так фантастична, что ты не могла разобраться, что правда, что неправда, что фантазия, что ложь. Понимаете? Но ведь это верно, и не расскажешь все до конца. — Почему? — Только тот, кто это пережил, тот понимает». Последнее — довольно распространенное заблуждение. Исключительности тут никакой нет, человек может понять и представить все, что угодно. Любые лишения и тяготы блокадной жизни. Для этого надо лишь рассказать все как следует, не утаивая, не приукрашивая ни в ту, ни в другую сторону. Заблуждение это и потому, что сами блокадники многое не могут себе вообразить — как это могло быть с ними? — не верят себе же. Человеческая память устроена коварно. Другое дело, что рассказать, поведать о том, что было, изобразить это — действительно весьма и весьма нелегко.
Считается, что словом нельзя передать живопись. Оно так, однако в той блокадной жизни слово воссоздавало картины, возвращало их, заставляло играть всеми красками, причем с такой яркостью, с такой изобразительной силою, что они навсегда врезались в память.
Выполнить перед умершим последний долг в тех условиях было нелегко. Многим просто не по силам. И не по средствам, если собственных сил не хватало. Похороны были проблемой. Рассказы о похоронах порой мучительней, чем рассказы о смерти. Но одно тут неотделимо от другого. Все силы любви, горе потери близкого человека — все уходило в стремление хотя бы похоронить, раз уж нельзя было спасти. Люди оставались людьми.
«Я пошла на кладбище. Город был совсем пустынный. Это трудно сказать даже, какой был город. Почему-то нам всегда казалось, что это на дне моря, потому что он был весь в огромном инее, все провода были в инее, толстые, вот такие, как когда в холодильнике намерзает. Такой был каждый провод. Трамваи стояли мертвые, застывшие. Это было застывшее царство какого-то морского царя. И кто-то пришел с земли и вот ходит!».
Темнота действовала угнетающе. К этой морозной темноте трудно было привыкнуть, приспособиться.
«Да было и не понять, пожилой это человек или молодой, настолько были, во-первых, все закутаны, а во-вторых, были же коптилки, и из-за этих коптилок мы были как черти».
Звучит мужественно: «бойцы», а на самом деле — восемнадцати-девятнадцатилетние, к тому же истощенные голодом, девчонки.
«— Хлеб водянистый, а есть его было лучше сухим? Почему? — Потому что так дольше сохранялся вкус хлеба…»
Спали не раздеваясь. Месяцами так. Живые рядом с умершими.
Граммами хлеба (ленинградскими «граммиками») измерялись в те дни шансы и надежды человека выжить, дождаться неизбежной победы.
«Или разбило снарядом телегу с бочками, повидло разбросало. Хватают кто во что собирает! Но опять же не это диво, а совсем другое: машину снарядом разнесло, хлеб лежит, собрали и никто себе не взял!».
Конечно же сужался круг интересов, потребностей человеческих. Но те потребности, что оставались, приобретали значение, силу, какие не имели в другое время. В числе оставшихся и усилившихся не только потребность в пище да в тепле «буржуйки». Но и в тепле участия. Никогда так не нуждался ленинградец в помощи, поддержке, и никогда его поддержка так не нужна была кому-то другому, как в дни, месяцы, годы блокады. «У каждого был свой спаситель», — убежденно сказала нам ленинградка. Каждый в нем нуждался и сам был необходим, как хлеб, вода, тепло, другому. И не только помощь физическая. Пища духовная, когда так мало было просто хлеба, она не обесценивалась, она значила больше, чем в «сытые» времена.
В иссушенном организме душа, страдающая и униженная голодом, тоже искала себе пищи. Жизнь духа продолжалась. Человек порой сам себе удивлялся, своей восприимчивости к слову, музыке, театру. Стихи стали нужны. Стихи, песни, которые помогали верить, что не бесполезны и не тщетны его муки беспредельные. И еще многое нужно, просто необходимо было ленинградцу. Живой голос брата по судьбе — осажденного Севастополя. И уверенность, что Москва устоит и отбросит танки Гудериана. И обязательно — больше, чем даже хлеб, вода, тепло! — необходима была надежда, свет победы в конце ледяного тоннеля… По этому тоннелю люди и двигались, зажав в себе все, что могло казаться лишним, не главным. Но стоило человеку получить чуть больше тепла, света, как чувства его с невероятной остротой начинали воспринимать простые радости: солнце, небо, краски. Ничего не было вкуснее лепешек из картофельной шелухи. Никогда так ярко не светила электрическая лампочка. Человек научился ценить самое простое и самое главное.
«Набрали мешки лебеды, конского щавеля (считался деликатесом этот дикий щавель), набрали всякой травы. И вот у меня было такое чувство, что хотелось лечь на землю и целовать ее за то, что только земля может спасти человека. Даже если бы в тяжелые времена, зимой, была бы эта трава, то, может быть, такой гибели, такого количества мертвых, смертности такой не было бы. Свет. Солнце. Где-то в небесах жаворонок поет. А здесь мы просто этой травы наелись досыта. Конечно, это не пища. Но помню это чувство очень хорошо: хотелось лечь, распластаться и целовать землю! Понимаете?! Землю, которая дает нам все — и хлеб, и все абсолютно, чем может существовать человек».
Многие на казарменном прожили всю блокаду, почти не выходя «в город». Все силы забирала работа, дежурства, восстановление разрушенных цехов. Мир съеживался, как сжимается человек на морозе, втягивает голову в плечи, уходит в себя. Так уходили в спасительное лоно своего предприятия, старались быть среди людей. На миру и смерть красна, миру со смертью тягаться легче.
«Чего только не варили, чего не ели, чего не изыскивали! Воистину, как говаривали немцы в старину: «Лучший повар — голод!»
Работа заглушала непрестанные, доводящие до безумия мысли о еде.
То ли это особенность гибели от дистрофии, от голода, то ли обострившееся чувство смерти, которой так много было крутом, но известно было в то время, что многие точно ощущали момент ее приближения. Как будто слышали ее подход, видели ее.
«Я боялась покойников, а пришлось грузить эти трупы. Прямо на машины с трупами садились, сверху, и везли. И сердце было как бы выключено. Почему? Потому что мы знали, что сегодня я везу их, а завтра меня повезут, может быть. Но кто-то ведь останется жив. Мы твердо верили, что город ни за что немцам не взять» (Арсеньева А. М.).
«Было так, что вот видишь, человек сидит без сил, а ты ему помочь не можешь — не можешь, потому что ему дашь руку и сама садишься. И не можешь подняться».
На щитах, закрывающих от осколков витрины магазинов, объявления: «Продается гроб», «Делаю печки-времянки», «Меняю кубометр дров на пшено» … Объявления той поры — удивительные документы жизни. Они сохранились лишь на редких, случайных фотографиях да в чьей-то памяти, и то не буквально. И нет никакой возможности воспроизвести поразительные их тексты-свидетельства.
Голод не различал профессий — он косил литейщиков и прокуроров, водопроводчиков и композиторов.
«А тот эшелон под Шимском был с лошадьми, и там же были бензобаки. Бомбы попали в бензобаки и в сам эшелон, эшелон загорелся, и помню впечатление, как горящие лошади выскакивали из вагонов и бежали… горели и бежали…».
Потому что практика показала: как ослабевший человек залег, так он уже большей частью не вставал…
Ничто не назовешь малым, если от него зависит жизнь стольких людей. Когда мы вспоминаем, говорим про легендарную «Дорогу жизни», про хвойный настой, про топливо, воду, захоронение трупов, стационары, посильную помощь голодающим на дому, которую оказывали работники МПВО или комсомольские «бытовые группы», — за всем этим видим, ощущаем сложнейшую организаторскую работу.
Смертельное кольцо блокады замкнулось и вокруг 400 тысяч детей. Остались матери, бабушки, а с ними и дети… Летом и осенью сорок первого не было достаточной настойчивости, твердости, последовательности в эвакуации населения, это пришло позже, в условиях несравненно более трудных, зимой — весной, когда пришлось вывозить (и даже выводить пешком на сотни километров!) около миллиона женщин, детей, ослабленных голодом людей, в морозы, и все под теми же бомбежками и обстрелами.
«Надо сказать, и это не новость, — напоминает Иван Андреевич Андреенко, — что у нас до войны не была разработана система нормированного снабжения продовольственными и промышленными товарами на случай войны. У нас было разработано, как бороться с зажигалками, с пожарами и т. д., а как тут — нет… Я еще хочу сказать про одно тяжелое обстоятельство. Оно заключается в том, что в блокированном городе осталось 2 миллиона 544 тысячи человек и плюс еще в пригородных районах Ленинграда в кольце блокады 38 тысяч. Причем стариков много, детей более 400 тысяч, иждивенцев больше 700 тысяч. И вот в первую эвакуацию, которая у нас началась с 29 июня (Ленинградский Совет принял решение), мы фактически эвакуировали всего 636 тысяч. Причем даже разговор такой был, что обстановка накалилась, а ленинградцы не бегут, никто не бежит, никто не уезжает. Из районов поступали такие сообщения в Ленинградский Совет, что, так сказать, население настроено никуда не уезжать и защищать город Ленинград. Видите, с одной стороны, хорошо, а с другой стороны, плохо, потому что нам нужно было не 636 тысяч вывезти, а в полтора-два раза больше, а может быть, и в три раза больше. Тогда мы не терпели бы такого положения, какое терпели, — ведь осталось 2 миллиона 544 тысячи. Вот потом, когда было специальное постановление Государственного Комитета Обороны об эвакуации народа по Ладоге и приехал Алексей Николаевич Косыгин, в один конец стали завозить продовольствие, а в обратный людей вывозили. И надо сказать, что с января сорок второго года по октябрь сорок второго вывезли более 900 тысяч. У меня где-то была точная цифра… Вот она: с января сорок второго года по октябрь сорок второго включительно всего эвакуировано 961 тысяча 79 человек. Осталось около 700 тысяч к сорок третьему году. Да, в ноябре — декабре 1943 года было уже только такое количество населения».
У каждого руководителя, хочет он того или нет, есть репутация в народе. От этого суда не уйти никуда.
«— Сейчас, — вторит Калягину генерал Логуткин, — вспоминая прошлое, я бы прямо сказал: перед нашими женщинами мы, солдаты, офицеры, мужчины, должны снять шапки, поклониться. Ведь это они сбрасывали зажигательные бомбы с крыш домов, со зданий, тушили пожары, откапывали заваленных, помогали голодным, умирающим, хоронили мертвых, спасая город от эпидемий…».
«... никто не знает, что делается в душе человека, когда он сам с собой, со всеми своими противоречиями, подъемом и упадком духа. Вот мне и хочется запечатлеть такого человека… Самое позорное для воина — малодушие, трусость. То же и для нас — невоенных. Но 24 часа в сутки «обывателю» никак не удается остаться в натянутом, как стальная струна, положении. Всякую струну нужно настраивать».
«Я все силы напрягаю к тому, чтобы сохранить в отношениях с людьми предупредительность, мягкость, чтобы легче было. У меня нет хлеба, но есть покуда слово, бодрое и доброе слово. Оно не заменит хлеба… Но как противно, когда другие, не имея хлеба, швыряются камнями…».
«... во время утреннего завтрака, на кровати, рядом с обеденным столом, в той вот комнате умер Меншиков. Это одной из наших бабушек приемный сын. Ну, это, в конце концов, неважно — приемный, не приемный. Важно то, что человек лежал тут же в комнате на кровати, пока мы принимали вот эту самую долю утренней пищи. Он умер, но завтрак был доведен до конца. Наступило уже какое-то торможение, не было места для таких эмоций, которые естественны для нормального человека и для нормального состояния…».
«Декабрь и январь — месяцы астрономической смертности: люди мрут возле дома, на улице, на работе… Умирая буквально на улице от голода, перенося сверхъестественные лишения — отсутствие света, тепла, бытовых удобств и т. д., а главное, достаточного количества пищи, — никогда не слышно ни жалоб, ни пораженческих разговоров…».
«22 января 1942 года. Свету нет, воды нет, движения нет. Трамваи не ходят. Автомашины проходят очень редко. Зато очень много пешеходов с санями, гробами, с мертвецами. Это единственное движение по городу. Магазины все закрыты, только булочные да некоторые продуктовые магазины, и те пустые и темные. Люди все опухшие, страшные, черные, грязные, тощие. Прошло семь месяцев. Кажется, что прошло семь лет. Все постарели. Молодые стали такие страшные, старые, что просто жутко смотреть. Очень много домов разрушено. Кто вернется сюда, то навряд ли узнает город сразу. Но все это не так страшно, как голод. Мы меньше всего ожидали, и это получилось… Только бы все это пережить! Тогда уже будем ценить каждый кусочек хлеба — не так, как раньше, даже не хотели смотреть на него… А теперь вся жизнь зависит от этого хлеба и воды. Вот как сегодня: воды нигде не было, вот и хлеб не выпекали. Разбило водонапорную башню, и не было воды на хлебозаводе, была задержка, и в очереди пришлось стоять за ним по 4 часа на таком морозе!.. 15 февраля 1942 года. Самое большое несчастье — у мамы украли хлебные карточки. Ведь это же смерть.».
Что может быть проще, естественней, чем помочь подняться человеку, довести его до дома? Если это не делают сегодня, то только в случае какого-то позорного равнодушия, черствости, подлого эгоизма. Никто ныне не может вообразить, что человек пройдет мимо просто от бессилия, что у кого-то не найдется сил протянуть руку, нагнуться. И в голову не придет вообразить, что человек хочет помочь — и не в состоянии.
Из самых разных историй и случаев убеждаешься, что для большинства ленинградцев существовали не способы выжить, а скорее способы жить.
Если память сохраняет выборочно, что-то ретуширует, от чего-то отказывается забыванием, то дневники безразличны ко времени. Годы ничего не могут поделать с ними. В дневниках важна личность автора, то, насколько он был бесстрашен.
Дело не в том, съедобны ли, «вкусны» ли «меньшие братья» наши. А в том, что они — тоже наше «предполье». Без них, без человеческого к ним отношения мы не вполне люди…
Особенно неуютно, жутко человеку и он ближе к гибели, исчезновению от того, что исчезли коты, собаки, даже птицы!..
Романтик и в то же время трезвый историк — Г. А. Князев записывает: «… Даже в лоне семьи некоторые не доверяют друг другу и держат, например, хлеб при себе в запертом портфеле. Подглядывают друг за другом. Грызутся, как голодные собаки, из-за куска. Как скоро может скатиться человек с вершин культуры до своего первобытного звериного состояния!»
По-разному люди видели, ощущали надвигающийся тупик. И по-разному вели себя: не в силах были удержаться и приближались к нему или же спасались от него — тоже по-разному. Да, та девушка не выдержала. Но по-человечески не выдержала, а не по-животному.
«Для тяжелого периода блокады обед состоял из кипятка, в котором размачивали пятьдесят граммов несъедобного хлеба. Ели из тарелки ложкой. Можно подумать, что я о пустяках говорю: не все ли равно, когда съесть свои сто двадцать пять граммов, размачивать хлеб или нет, есть ложками или так. Нет, и это было важно. Надо было создать какой-то ритм, похожий на жизнь нормального человека. Это я знаю по себе, знаю по своим близким, знаю и слышал от врачей, которые могли наблюдать все это в массовом порядке. Конечно, это не гарантия; естественно, что в конце концов никакой режим не действует, если человек не получает пищи, рано или поздно смерть его захватит. Повторяю, это не гарантия, но это отодвигало насколько можно гибель. Надо сказать, что я свои мысли, свои чувства старался держать в норме, опускаться так, как опускались некоторые люди, — это было неправильно и ошибочно».
Ленинградская женщина отчаянно и бесстрашно сражалась против голода. Это был ее фронт. Те, кто выжил в Ленинграде, обязаны не только войскам, не только «Дороге жизни», но и женской стойкости, женскому терпению, выносливости, женской силе и, наконец, ее любви. А ведь как ей хотелось и тогда быть не самой сильной и выносливой, а «всего только» женщиной, которую кто-то бы и пожалел. Иногда так невмоготу ей было изображать и самую сытую и самую здоровую в семье…
Всем, особенно детям, принесла горе война. Но на этих обрушилось столько, что каждый с невольным чувством вины искал, чтобы хоть что-то снять с их детских плеч, души, переложить на себя.
Ленинградские дети разучились в ту зиму шалить. И даже смеяться, улыбаться разучились, так же как их мамы и бабушки и так же как их первыми умиравшие отцы, дедушки…
Дети-старички, безулыбчивые, молчаливые, вялые, все понимающие и ничего не понимающие. Немцы, война, фашисты где-то там, за городом, да и сама блокада оставалась для шести-восьми-десятилетних детей понятием отвлеченным. Конкретными были темнота, голод, сирены, взрывы, — непонятно, почему все это обрушилось на людей? Куда исчезла еда, куда исчезли близкие? Война не воплощалась в людях, во врагах, в полицаях, в чужой речи, как это было, допустим, на оккупированных землях. Мы говорим о малышах, те, кто постарше, быстро взрослели. У малышей же детство прекращалось. Непросто было этим маленьким старичкам потом возвращаться в жизнь, в детство, к самим себе.
«Не люди даже, а может быть, только в облике человека».
Конечно, сила воздействия той или иной истории: зависит от таланта рассказчика. Но еще и от правды.
Кипяток — это была великая помощь в тех условиях. «Воду вскипяти вкрутую — и вода уж как еда», — писал поэт Олег Шестинский.
Голод и дети; блокада и дети — самое большое преступление фашистов перед Ленинградом, ленинградцами. Мучая голодом, убивая детей, они жалостью к детям пытали ленинградцев, дожидаясь, чтобы или вымерли защитники Ленинграда, или сдали его — сдали весь северный фланг восточного фронта.
«люди были всякие, и озверевшие от голода были. Не все могли держать себя в руках, не у всех оставалось чувство порядочности».
«И меня до сих пор удивляет полное отсутствие страха перед мертвым телом. Никакого ужаса мы не испытывали. И если только раздавался какой-то шорох в квартире, мы ползли на кухню посмотреть: не проснулись ли они? Потому что большинство ленинградцев были уверены, что многие заснули летаргическим сном, как бывает от голода. Не заснули ли они? А вдруг они проснулись? Вот никак не хотелось примириться со смертью. Но, по-видимому, чудес не бывает! Я заходила часто. Мама меня стала пускать, потому что я никак не реагировала на то, что отец мертвый, не понимала, что мертвый, и думала, что он заснул, думала, что он проснется».
«За хлеб и табак (последний становится дороже хлеба) все, буквально все можно купить. Мародеры, спекулянты… Злость забирает, когда вспомнишь, что такие же, как N. сволочи устроились в городе, и, конечно, не голодают…».
Передо мною развернулась картина щемиловского быта в эти страшные для Ленинграда дни: ужас перед смертью, борьба титаническая за жизнь… Это как у Гейне: «И покуда не поймешь смерть для жизни новой — хмурым странником живешь на земле суровой…»
Взрослых поражало, пугало спокойствие детей, равнодушие к смерти близких, к потерям. Что это было детская неспособность воспринять чрезмерное горе, всеобщее бедствие, что обрушилось на них? Или это защитная реакция неокрепшей психики?
«Да, смерть глядела этой зимой в самые наши зрачки, глядела долго и неотрывно, — рассказывала Ольга Берггольц выжившим ленинградцам про них самих, как рассказывают человеку про кризис болезни, когда он миновал, — но она не смогла загипнотизировать нас, как гипнотизирует удав намеченную жертву, обезволивая ее и покоряя. Фашисты, заславшие к нам смерть, просчитались».
Среднее не значит истинное.
Все четыре Евангелия излагают одно и то же. Четыре автора описывают одну и ту же судьбу, одни и те же события, но каждый по-своему. И если подойти к этим произведениям как к явлению литературному, то возникнет вопрос: зачем, почему эти четыре повести существуют вместе? Почему читательский интерес не гаснет, не падает по мере чтения каждой новой повести? Каждая следующая дает все меньшую информацию, все меньше нового… Авторы повторяются, хотя у каждого есть свое — и свой слог, и свои факты, и свое видение. И все же все четыре повествования вместе интереснее, чем каждое в отдельности. Они образуют какое-то устойчивое единство, несмотря на все повторения, несмотря на разные толкования… А может, именно благодаря этому? Они как бы поддерживают друг друга, помогают, высвечивают, почему-то не мешая, а усиливая друг друга. Какое взаимодействие между ними происходит? Таинственное, сложное это взаимовлияние не укладывается в известные законы литературы. Когда Ренан пробовал на основе четырех Евангелий и всей известной ему литературы написать «Жизнь Иисуса», получилось произведение, лишенное художественной силы. Такая же судьба постигла и «Евангелие».
Разноречивое, многоликое повествование людей о блокаде повторяется и не повторяется, и несется дальше, и уходит в глубь страданий, испытаний. Впрочем дело не в одних только страданиях, страдания открывают, нам более важные свидетельства, которые можно услышать в этих рассказах, — границы человека, пределы человеческие. Они расширяют эти сферы силы и высоты человеческой, продвигают их в пределы, казалось до этого, необитаемые, безумные, где нельзя соблюдать законы морали, где душа гибнет, а оказывается, и там человек может остаться Человеком.
«— А здесь был у нас сильный обстрел, на Швецова, тридцать восемь. Вернее, здесь так было: вначале, нам казалось, нас сильно обстреливали, а когда разместились здесь «катюши», вот тогда действительно началось… Здесь есть завод металлолома, и туда подвели рельсы и поставили «катюши» … Их быстро выкатят, нацелятся и стреляют. Потом они уйдут, а мы-то останемся. По нас и били. Так били, что дома были разрушены на нет».
Война учит каждый час, каждый день без перерыва, учит надежно.
Часто кажется, что если бы вы жили в другом доме, с другим видом из окна, то вы были бы немного другим человеком и ваша жизнь сложилась бы иначе. Может быть, это не просто игра фантазии.
«мы, сидящие в окопах на Ленинградском фронте под Пулковом, под Пушкином, у Синявина, что видели мы? Свой окоп, свой участок длиной в те же полкилометра, «своих» фрицев, заминированное поле, пятачок, да позади землянку штаба батальона, два своих дота и где-то вдали бездымный силуэт города. Свой крохотный радиус, где проходила наша Великая Отечественная, где гибли, стреляли, наступали, где было все».
Недели, месяцы жизни в условиях блокадного Ленинграда окажутся равными многим десятилетиям в жизни человека.
Многие подробности той жизни память утратила или же по-своему заострила, но, отбирая факты и переживания, укрупняя и заостряя их, она теряет кое-какие краски, душевные движения, а бывает, избавляется от прошлых слабостей, страхов.
«Смертельная борьба… Отступая, ничего не оставлять врагу — таков лозунг в речи Сталина».
«Четыре часа я любовался дивной панорамой своего родного города. Никуда я из него не поеду. Если случится несчастье, пусть лучше вот тут, где-нибудь на набережной или в водах глубокой Невы, погибну… Но наш город, я твердо верю в это, не попадет в руки врага!».
«В голод намрутся, а в войну наврутся».
«я песчинка в необъятном людском море».
«Не мир, а война — закон всего живущего…»
«На сердце словно кто ступил, придавил его. Надрывается оно».
Чувство ожидания неизвестного особенно тяжело для человека, приговоренного к бездеятельности
«сижу и читаю отдельные страницы из истории всех времен и народов. И на каждой странице рядом с гением мысли и творчества человека его же кровь, кровь и невыразимое страдание».
«Мне попалась картинка на глаза: «Спокойная старость». На иллюстрации глубокий старик в тишине и покое читает. Какой иронией осмысливается это в современном аду!.. Для нашего времени более подходит другая картинка. Великий геометр Архимед сидит в раздумье над своими чертежами. А враги ворвались уже не только в город, но и в дом, где живет мыслитель. Они на мгновение остановились от удивления, увидев спокойное лицо старика. Красивое предание вложило ему в уста, когда он увидел, что его чертежам (не ему) грозит гибель: «Не разрушай моих кругов (чертежей)». Архимед, как известно, был убит во время осады Сиракуз римлянами в 212 г. до н. э.».
«Немцы танками прут, а нас учат бороться с ними не танками, а связками гранат, а то порой и бутылками с горючим. Ну и дела».
«Чего же себя тешить радужными надеждами, а потом получать горькие плоды?»
«Если нужно будет погибать, то хоть на посту, а не в какой-нибудь лестничной клетке или в бомбоубежище».
«Балки торчали, как огромные кресты над людьми, которых завалило…»
Сколько их, этих дневников, все более теряли первоначальный характер аккуратных, старательных записей, по мере того как надвигались темень, голод, холод, смерти. Вроде бы нетрудное занятие — писать — теперь становилось непосильной работой, подвигом человеческого духа. А сколько таких записок было разметано взрывами, сгорело в блокадных пожарах, пропало после войны — одни в самом Ленинграде, другие где-то в далекой эвакуации.
Есть такие моменты, которые врезываются в память, как тавро каленым железом, но когда это было в ряду других событий, установить можно не сразу.
«Ну да все равно. Жили до нас миллиарды людей, будут жить после… Надо же быть кому-нибудь из них неудачливыми в жизни».
«Немецкие захватчики — двуногие культурные звери!..»
Если учительница, у которой от голода умер муж, говорит возбужденно-радостно коллегам: «Знаете, какое счастье, морг в двух шагах!» — значит, в мире что-то перевернулось
Известны случаи, когда люди перед боем стрелялись. Насмерть. Из страха перед завтрашней смертью убивали себя сегодня. Или же из страха перед страхом смерти?.. Паника перед голодом, голодным безумием и мучительным умиранием часто губила прежде самой смерти. Поддавались панике и сильные, ясные умом и сердцем люди.
Та самая неоднократно атакованная интеллигентность, в других условиях казавшаяся слабостью и даже пережитком, именно в условиях блокады обнаружила и нужность, и силу, и незаменимость свою.
Была ли в мире более мрачная эпоха, с тех пор как появилась цивилизация? Пожалуй что нет. Жестокость была, но от дикости. Теперь изощренная жестокость от ума, от извращенно направленной техники, науки на разрушение.
«1941. XI. 12. Сто сорок четвертый день. Вот он не только постучался, но и вошел костлявыми шагами — голод».
«Жутко смотреть, как на разбитый череп, на верх здания лавалевского дома Центрархива. И дома имеют свою физиономию! Красавец дом превратился в мертвеца».
М. Ф. говорит: «Если так будет продолжаться, то в январе или в феврале придется умирать голодною смертью». Говорит спокойно и
Читать далее
25
1,5K