Блокадная книга. В 2 частях. Часть 2

Е.С. Ляпин, доктор физико-математических наук, рассказывал о людях, которые теряли карточки и погибали на глазах у всех. И логически поведение окружающих было объяснимо, оправданно, так как каждый сам находился на грани смерти. Но вот подобная же история с потерянными карточками произошла в Радиокомитете, о чем рассказал Георгий Пантелеймонович Макогоненко. Ольга Берггольц день, второй смотрела на невольного убийцу семьи – работника радио, потерявшего карточки, - не выдержала и отдала ему свою, хотя сама уже страдала дистрофией. То есть человек взял и отдал другому, малознакомому и даже малоинтересному ему человеку, свою жизнь. Ольга Федоровна, зная жестокую реальность, никак не рассчитывала на то, что произошло потом: другие работники стали ей помогать продержаться до конца месяца. И помогли…».

Из записок Лидии Георгиевны Охапкиной:
«…На следующий день во входную дверь кто-то стал стучать. За хлебом я не пошла и была как раз дома. Я побежала и спросила кто. Мужской голос спросил, здесь ли живет Лидия Георгиевна Охапкина. Я впустила его. Это был посланец с фронта, от мужа. Он передавал мне небольшую посылочку и письмо. Вася писал: “Милая Лида…”; прочитав только это, я заплакала и сказала: видел бы, какая стала его Лида. Дальше он писал, что посылает один килограмм манной крупы, один килограмм риса и две пачки печенья. Я почему-то читала вслух. Толик после слова “риса” жалобно пропищал: “Мама, свари кашку, только погуще”. Это дословно его слова. Военный, он был лейтенант, вдруг стал громко сморкаться и вытирать слезы, которые у него показались, глядя на всех нас. Он сказал: “Это ужасно, когда так голодают дети. Мы вас вывезем, потерпите ещё немного. Я расскажу вашему мужу о вас. А они, т.е. фашисты, за все заплатят. За все ваши слезы, за то, что вы так голодаете, за все”».

«…У старой женщины, которая умерла в эвакуации в Ярославле, опора в дни блокады была простая, извечная – вера. Имя этой женщины нам неизвестно, нам принесли её дневник, найденный в Ярославле, - большую конторскую книгу. Женщина была верующая. Кроме Бога, она верила в хороших, отзывчивых людей: верила, что помогут, что придут на помощь в самую трудную минуту. И, судя по дневнику, именно так получилось, что у неё, у доброго человека, на пути всегда оказывались тоже добрые люди. В ряду добрых также и Бог, которому она время от времени подсказывает, как дальше распорядиться её судьбой: “Думаю, что если хранил меня среди стольких ужасов, то, очевидно, моя жизнь ещё для чего-то и для кого-то нужна”.
Помогают ей люди, помогает Бог, даже сны у старой доброй женщины полезные, нужные, добрые…
А рядом с ней живет обезумевшая от голода молодая женщина – страшное напоминание о бездне. Человек не выдержал навалившихся на него испытаний, сломился, обрушился. С безумными глазами выхватывает хлеб у собственного ребенка. Но нет, что-то происходит там, во тьме сознания, какими-то внутренними усилиями зажигается свет. И вдруг восстанавливается человек, и старая женщина записывает:
“18.III. Сегодня о радость! Вдруг ночью Наташа будит меня и радостно говорит: “М.Е., дорогая, ведь я совсем здорова, я все понимаю, какое счастье”. Я даже плакала от радости. Слава Богу, она пришла в себя. Оказывается, она ничего не помнит из того, что было: ни как она отнимала у ребенка и у меня хлеб и продукты, ни что мы говорили, ни кто её навещал. “Мне всё казалось, что это во сне, а не наяву, и всё казалось, что это я сплю”. Господи, какие необычайные бывают эти психические расстройства! От радости она не могла спать и всё время говорила, вспоминая свою болезнь. Говорила совершенно нормально, как прежняя Наташа…”».

«Да, были и такие (и это даже неизбежно в многомиллионном голодном городе), что переступали последнюю черту, за которой – животный эгоизм, жестокость, голодное безумие.
Конечно, легче, удобнее всего об этом не вспоминать. Но тогда мы не поймем ценности и человеческой высоты тех людей – а их было большинство, - кто устоял, кто не перешел за последнюю черту. И не увидим, не поймем, в какой тяжкой борьбе с самим собой человек побеждает нестерпимый голод, холод, смерть, безнадежность.
О.Ф. Берггольц сделала выписку из дневника М.М. Кракова, главного инженера завода №10 (Володарский район):
“Около мельницы им. Ленина я наблюдал следующую сцену.
Шедший передо мной мужчина вел за руку маленькую девочку. Внезапно эта девочка упала. Заплакала, сквозь рыдания было слышно:

• Папочка, кушать хочу. Дай мне что-нибудь. Папочка!

«В парках и садах невозможно было увидеть ни одного одуванчика. Из листьев одуванчика варили щи, из корней, мясистых, сочных, делали лепешки. За одуванчиками приходилось ездить все дальше – в Удельную, Озерки. По знакомству двенадцатилетнюю Марину Ткачеву пропустили за одуванчиками в зоопарк. Она не может забыть, что там она ранним летом 1942 года увидела живого бегемота. Как раз соседка, которая пригласила её (она работала в бегемотнике), и спасла бегемота. Это тоже одна из правдивых ленинградских легенд, о которой, к сожалению, Марина Александровна подробностей не знает. Помнит лишь свой страх и восторг, с каким миновала клетку, косясь на бегемота, помнит, как потом соседка вывела её на траву к одуванчикам. И помнит ещё, как проходила служительница и что-то сердитое пробурчала насчет этих одуванчиков, которые, мол, растаскивают посторонние. Она имела, наверное, в виду интересы зоосадовских зверей».

Из заметок Лидии Охапкиной:
«… Наконец мы доехали до города Череповца, это было 11 марта 1942 года. Когда машина остановилась у одного дома, мой муж сразу вскочил в машину. Посмотрел кругом и выпрыгнул. Он нас не узнал, а я его, конечно, сразу. У меня от волнения перехватило дыхание, и я не смогла окликнуть. Дети его не узнали. Он был одет по-военному. Я слышу, он спрашивает, приехала я или нет. Ему отвечают, что она с детьми находится в машине. Он снова вскочил и стал смотреть. Стал узнавать, узнавать и хриплым голосом: “Вы, вы?!” – снова выпрыгнул из машины. Он заплакал и зачем-то шапку снял. Потом, наконец совладав с собой, сказал: “Лида! Толя!” – и снова из глаз показались слезы. Я ничего не могла ему ответить. Смотрю и молчу. В горле словно ком. Хочу сказать, а язык как онемел. Машина была завалена тюками, и я сидела в самом углу. Тогда он позвал: “Толя, ну иди же ко мне скорей”. Я как не своим голосом: “Он не ходит”. Весь этот разговор был, как я его описываю. Встреча была радостная и горькая. Она на всю жизнь у меня останется в памяти. Потом по очереди он нас вытащил и перенес в какой-то дом. Нам на четыре семьи дали пустую комнату. Каждая семья заняла угол».

Из рассказа Александры Александровны Агронской, заведующей нотной библиотекой Ленинградской академической капеллы:
«Вот запомнила имя своей учительницы в первом классе – Елена Игнатьевна. Это была двести вторая школа, на Желябова… Она, когда мы впервые чему-то засмеялись в классе, - это уже было, наверно, в сорок четвертом году, в конце, класс почему-то захохотал, - она после этого пошла по домам, обошла родителей и всем говорила: “Сегодня ваши дети смеялись!”. Это было самым важным сообщением».
«В первом смехе детей она <учительница> увидела событие. Она оценила это событие как великое, может быть, решающее. Настолько, что обошла всех родителей. Она разнесла эту весть как самый дорогой подарок – они смеялись! Они снова смеются!
“ – Как вы узнали, что она ходила?

• Нам родители сказали. Я не знаю довоенной судьбы этой учительницы, я не знаю её домашней жизни во время войны. У меня сложилось такое впечатление, что она жила только школой и только нами. Мы приходили в школу голодные, холодные. Она нас раздевала, смотрела, что у нас внизу надето. Заворачивала (у кого ничего нет) в газету, сверху надевала платье, чтобы дети не мерзли. Если кто-то начинал плакать на уроке, у неё всегда какие-то корочки находились в кармане. Кофта у неё была большая, карманы где-то внизу (может быть, такое впечатление тогда было). Вот она нам давала эти корочки пососать, лишь бы мы не плакали. Во время обстрелов она нас собирала в коридоре и буквально укрывала собой. Очень часто навещала нас дома. Если кто-то из детей хотя бы раз не придет в школу, она в этот же день шла домой. Как она себя чувствовала, я этого ничего, конечно, не знаю, не знаю, была ли у неё семья или она была одна, потому что я у неё проучилась только первый, второй и начало третьего класса».